История Франции. Том 1 - [76]

Влияние чиновной бюрократии, вышедшей из среды буржуазии, на исход гражданских воин второй половины XVI в. было, по-видимому, огромно. Феодалам, мечтавшим о том, чтобы превратиться в государей на манер германских князей, пришлось встретиться с сильнейшим сопротивлением со стороны целой сети бюрократических учреждений, которые, как железный каркас, крепили единство Франции и удерживали ее целостность даже в такие моменты, когда, казалось, распадение стало уже фактом.

Если южная буржуазия, или, по крайней мере, часть ее, шла заодно с «гугенотами политическими», то северная буржуазия в основном решительно выступала с лозунгом, который она не раз провозглашала устами своих парижских представителей: «Ваше величество, — сказал Клод Гюйо, купеческий старшина Парижа при первой встрече с новым королем Генрихом II в 1548 г., — символ и девиз нашего доброго города Парижа был с древних времен и до наших дней один и тот же: „единый бог, единый король, единая вера, единый закон“» [159].

Париж занимал не только особое, но и исключительное место во Франции. Это был огромный по тому времени город (по мнению историков его население достигало 300, даже 500 тыс. жителей), который властвовал над громадной крестьянской страной. Система управления, налогов, кредита, имевшая своим центром Париж, делала державный город исконным сторонником единства страны. Буржуазия Парижа была заинтересована в этом единстве: как промышленная и торговая буржуазия, нуждающаяся в единстве внутреннего рынка, так и ростовщическая буржуазия, питавшаяся централизованной системой государственных налогов, откупов и займов. Один современник отметил, что ненависть парижан к королю Генриху III и их восстание против него в 1588 г. объясняются тем, что Генрих перестал платить проценты по займам. Если даже такое утверждение чересчур односторонне, все же оно указывает на то, какую огромную роль играли в настроениях буржуазии интересы, связанные с системой государственных финансов. Отмеченная Марксом роль государственных займов в процессе так называемого первоначального накопления для Англии была не меньшей, если не большей во Франции, король которой располагал несравненно более значительными суммами доходов и вел несравненно более энергичную внешнюю политику, чем правительство Англии.

Эта буржуазия выставила лозунг не только «единого короля» но и «единой веры» — и притом веры католической. То была вера той части населения, от которой буржуазия получала свои главные доходы — вера французского крестьянства, главного налогоплательщика, своего рода колонии для ростовщической буржуазии.

* * *

Крестьянство, в основном, осталось верным старой религии. Все историки единодушно отмечают, что ересь среди крестьянства имела незначительное распространение. Ересь была порождением города и была в основном связана с буржуазным мировоззрением.

Французская деревня развивалась чрезвычайно медленно; аграрная эволюция XV–XVI вв. была, в общем, благоприятна для мелкого землевладельца. Устойчивость старинных форм хозяйства и господство мелкого крестьянского хозяйства, не нарушаемое развитием крупных сельскохозяйственных предприятий на английский манер — типичное явление в жизни французской деревни XVI в. Того общего ухудшения крестьянской доли, которое было характерно для Германии накануне Реформации или английской деревни в XVI в., французская деревня не знала. Поэтому не было оснований для перемен и в крестьянском сознании. Оно оставалось не только католическим. Неподвижность крестьянской массы была тем фундаментом, на котором отчасти держалась сама монархия; В. И. Ленин пишет о «наивном монархизме» крестьянства[160], и если это глубокое замечание верно для русского самодержавия XIX в., то оно не менее верно для Франции XVI в., тем более, что в гугеноте перед крестьянином выступал его классовый враг — дворянин и что этот дворянин воскрешал перед ним недавние времена феодальных войн, безудержных грабежей и избиений.

Многочисленные письма Колиньи, дошедшие до нас от времени первой из трех гугенотских войн[161], позволяют отметить два любопытных факта. Колиньи отождествляет гугенотов с дворянами и постоянно жалуется на то, что «чернь» легко возбуждается католическими монахами-фанатиками против гугенотов. Это лишь подтверждает высказанное выше положение, что народные массы были в основном против гугенотов, в которых они видели своих врагов. Отдельные вспышки крестьянских восстаний на юго-западе Франции в начале 60-х годов, которые связывают обычно с проникновением протестантизма в деревню, остаются локальными явлениями и до сих пор настолько мало исследованы, что сказать о них что-нибудь определенное трудно.

Крестьянство, однако, не осталось абсолютно безучастным к гражданской войне. Оно поневоле втягивалось в борьбу по мере развития событий, углубляющегося развала в стране и безобразной разнузданности солдатчины. Грабежи, производимые армиями той и другой стороны, вызывали ответные вспышки крестьянских восстаний вне зависимости от того, были ли дворяне гугенотами или католиками. Уже в 1574 г. упоминавшийся нами венецианский посол Джовани Микеле писал, что «темные французские крестьяне, которые в начале гражданской войны не имели оружия, занимались только своим хозяйством и ремеслом, стали все вооруженными, до такой степени воинственными и в такой мере научились владеть оружием, что их нельзя отличить от самых опытных солдат…»