Тысяча семьсот восемьдесят девятый год стал переломным в истории Франции.
Уже давно, с середины XVIII столетия, ряд признаков, ряд примет предвещали близость больших событий. Даже осмотрительные, осторожные люди, не лишенные наблюдательности, в доверительных беседах предсказывали приближение революции[1].
И вот гроза, давно ожидаемая, всеми предвиденная и все-таки неожиданная, наконец разразилась.
С 1788 г. тучи стали сгущаться. В коммерческих делах, в торговле, в промышленном производстве наступил застой. Лето 1788 г. было неурожайным. С полей было нечего собирать. Затем наступила непривычно суровая для Франции зима: многие реки замерзли; морозы, доходившие до 18° по Реомюру, погубили виноградники.
Беспримерные бедствия, голод, нужда обрушились на народные массы деревень и городов. Доведенные до отчаяния, крестьяне покидали насиженные места, уходили бродяжничать, поднимали мятежи. То здесь, то там в разных провинциях королевства вспыхивали крестьянские восстания. В городах голодающая беднота громила продовольственные лавки и склады. Общественное возбуждение охватывало всю страну. В Париже, в саду Пале-Рояля происходили какие-то загадочные сборища. В городе раскидывали антиправительственные листовки. Дошло до того, что в Итальянской опере к бархату ложи королевы Марии-Антуанетты был приколот лист бумаги с угрожающей надписью: «Трепещите, тираны, вашему царству наступает конец»[2].
Это ощущение конца старого мира не только воодушевляло недовольных, смело ввязывавшихся в борьбу, оно охватывало и привилегированные сословия, и окружение короля — все, что составляло опору монархии.
Королевский двор искал и не находил выхода из углубляющегося кризиса. Людовик XVI по необходимости должен был менять государственных контролеров финансов — столь же бездарных, сколь и расточительных — Жоли де Флери, Д’Ормессона, Калонна, оказавшихся в состоянии лишь непрерывно увеличивать государственный долг, но не пополнять пустую казну. После неудачи с собранием нотаблей, созванным в 1787 г., король должен был в августе 1788 г. вновь вернуть к власти Неккера и согласиться на созыв Генеральных штатов. И возвращение к руководству финансов опального женевского банкира, и самый факт созыва Генеральных штатов, без которых французские короли обходились более полутораста лет, были доказательством того, что монархия не в силах уже поддерживать порядок в стране старыми методами.
Становилось очевидным, что «верхи» не могут уже управлять по-старому, а «низы» не хотят жить по-старому. Это был верный признак того, что во Франции в 1788–1789 гг. сложилась революционная ситуация.
Неурожаем, заминкой в торговле, крестьянской нуждой, даже голодом миллионов людей во французском королевстве никого нельзя было удивить. Они были хорошо известны и не раз повторялись в тысячелетней истории монархии. Так почему же теперь, в 1788–1789 гг. все чувствовали, все понимали, что назревает нечто большее, что речь идет не о привычных бедствиях крестьянства, а что страна находится на пороге больших перемен, крутой ломки всех общественных отношений, что в двери уже стучится революция?
И торгово-промышленный кризис, и голод крестьян, и бедствия городской бедноты могли лишь обострить и ускорить приближение революционного взрыва[3], но не они были главными причинами революции. Ее коренные, главные, неустранимые причины лежали глубже. Революция была неизбежной потому, что господствовавший в течение многих столетий феодально-абсолютистский строй полностью уже изжил себя, стал преградой экономическому, социальному и политическому развитию страны.
Это выражалось прежде всего в глубоком и неразрешимом конфликте между третьим сословием, составлявшим огромное большинство населения страны, и привилегированными сословиями, количественно ничтожными, но обладавшими полнотой политической власти. Но за этой сословной оболочкой скрывалось вполне определенное классовое содержание. Неизбежность революции порождалась неразрешимостью классовых противоречий.
Привилегированные сословия — духовенство и дворянство, представляли собой класс феодалов. Каковы бы ни были у них частные расхождения с двором, они оставались оплотом и опорой феодально-абсолютистской монархии.
Третье сословие по своему классовому составу было разнородно. В него входили и богатая, экономически самая сильная (хотя также неоднородная) буржуазия — политически бесправная, но рвущаяся к власти, и закабаленное бесконечными феодальными поборами и повинностями многомиллионное крестьянство, и городское плебейство, или, как позже его стали называть, городское санкюлотство — рабочие, ремесленники, с трудом добывающая себе всеми способами пропитание беднота.
Конечно, интересы и задачи разных классов, входивших в состав третьего сословия, во многом расходились. «Liberte!» — «свобода!», — самое популярное с\ово, кружившее умы в 1789 г., понималось совсем по-разному графом Мирабо — аристократом, примкнувшим к враждебным абсолютизму силам, Жаном Жозефом Мунье — богатым буржуа и юристом, возглавлявшим оппозицию в Дофинэ, или типографом Антуаном Моморо, будущим членом Клуба кордельеров. Но в ту пору — в 1788–1789 гг. еще сильнее, чем эти различия, была общность интересов, объединявшая и сплачивавшая третье сословие в борьбе против феодально-абсолютистского строя. Весь ход предшествующего исторического развития привел к тому, что в 1789 г. все третье сословие выступало единым в конфликте со старым феодальным миром.
