Исторические силуэты - [79]

Но в какое положение попали бы Ростопчины в момент перехода к новому государственному строю?

Как бы они ни поступили, им во всяком случае пришлось бы увязнуть в безвыходных самопротиворечиях. Одно из двух: или они примирились бы с исчезновением политического бесправия общества, — это означало бы с их стороны отказ от своего политического идеала, или они отказались бы признать действительность октроированной конституции, отказались бы признать действительность того акта самодержавной воли монарха, который состоял в отказе от самодержавия, и в таком случае они опять-таки стали бы в противоречие с собственной идеологией, но только с другой стороны: во имя сохранения чистоты самодержавия они стали бы бунтовщиками против самодержавного решения монарха ввести конституцию.

Все это не фантазии, не словесное только развитие отвлеченных возможностей. Мы, русские начала XX столетия, как раз только что наблюдали подобное явление в окружающей нас действительности. Разве мы не видели в наши дни «истинно русских монархистов», пытавшихся дать теоретическое объяснение своему непризнанию основ нового строя и принужденных ради этого договариваться до безнадежных абсурдов вроде того, что «неограниченное самодержавие имеет границу», ибо «самодержавный монарх не знает ни одного ограничения, кроме одного: он не может отказаться от своего самодержавия»[318].

Все это мы слышали и читали еще совсем недавно, и вот, при свете этих именно недавних наших впечатлений, Ростопчин, как представитель известного общественного типа, и получает в наших глазах особенный интерес. Ростопчин — отдаленная эмбриональная форма современных нам истинно русских приверженцев самодержавия с рабьей идеологией, но с крамольническим темпераментом, готовых с пеною у рта отстаивать абсолютную власть монарха, но лишь ввиду уверенности в том, что эта абсолютная власть может служить не иначе, как интересам именно их группы, по немецкой формуле: «Der Kônig absolut, wenn er unsem Willen thut»[319].

В Ростопчине черты этого типа выражены еще слабо, намеками. Как я уже заметил, это объясняется тем, что в условиях русской жизни того времени не было еще многих данных для полного развития такого типа во всех его сторонах. Но личность Ростопчина тем любопытна для интересующихся физиологией русского общества, что в ней мы получаем возможность наблюдать зачаточную завязь одной из тех формаций, которые так резко обозначились в наши дни при новом сочетании политических условий.

Если Ростопчин резко и определенно высказывался всегда против изменений в существующем государственном строе, если он являлся «охранителем» в своих политических воззрениях, то его побуждало к этому не желание подделаться во что бы ни стало к курсу правительственной политики. Он не отказался от охранительных воззрений и в тот период, когда правительственный курс принял заведомо либеральное направление: в дни всемогущества Сперанского, в период подготовки конституционной реформы Ростопчин решительно встал в ряды консервативной оппозиции. Я очень далек от представления о Ростопчине, как о рыцаре без страха и упрека. Он был, на самом деле, преисполнен человеческих слабостей. Но при всех этих слабостях ему все же не были чужды стремления к известной духовной независимости.

Ростопчин был беспощаден к своим врагам, и надо признать, что он готов был бороться с ними не только в честном открытом бою, но и при помощи интриг самого низменного сорта. Достаточно будет привести несколько тому примеров, чтобы для читателя стало ясно, как далек был Ростопчин от истинного величия души.

Еще в самом начале служебной карьеры Ростопчина, при жизни Екатерины II, вскоре после известного уже нам эпизода с несостоявшеюся дуэлью Ростопчина с Барятинским, Завадовский в письме к Семену Воронцову так высказался о Ростопчине: «Ростопчин — голова заносчивая… в интригах придворных его элемент»[320]. Мы знаем немало фактов, показывающих, что эти интриги нередко приобретали характер настоящей жестокости по отношению к людям, которые почему-либо становились Ростопчину поперек жизненной дороги, причем эта жестокость выражалась в большинстве случаев не в открытых действиях, а в разного рода ухищренных подкопах из-за прикровенной засады. Когда в царствование Павла Ростопчина постигла первая опала вследствие того, что он не поладил с всесильной тогда партией Нелидовой, он сумел и в положении опального подготовить падение влияния Нелидовой, войдя для этого в комплот с Кутайсовым[321]. У нас есть определенные указания на то, что именно рука Ростопчина руководила той интригой, в результате которой место Нелидовой при императоре Павле заняла Лопухина[322]. И как только этот будуарно-дворцовый переворот завершился, Ростопчин немедленно пожал его плоды. Опала с него была снята, и он был осыпан еще большими почестями, чем ранее. Переписка Ростопчина с императором Александром в 1812 году содержит в себе ряд любопытнейших примеров того, с каким рассчитанным искусством умел Ростопчин забрасывать при удобном случае камешки в огород своих врагов, чтобы мало-помалу зачернить их репутацию. Даже в наиболее торжественные, патетические моменты великой национальной опасности, когда, казалось, было уже не до мелочных личных счетов, Ростопчин не оставлял тактики мелкого подсиживания неприятных ему лиц и в свои донесения монарху о делах величайшей государственной важности постоянно вплетал разного рода намеки, кивки, шпильки с очевидной личной подкладкой. 29 августа 1812 г. Ростопчин писал Александру из Москвы, уже объятой ужасным волнением ввиду безостановочного поступательного движения Наполеона после Бородинской битвы. Наскоро передаются в этом письме сведения о неудачах с Леппиховским шаром и о пререканиях с сенаторами, которые не обнаружили желания беспрекословно повиноваться всем распоряжениям Ростопчина. По письму видно, что Ростопчин писал его впопыхах, исполненный тревоги и мрачных предчувствий. Но знаменательно, что даже и в такой момент он не забывает снабдить свое письмо змеиным шипом по очень прозрачному адресу. Письмо заканчивается словами: «Я не перестану до конца служить вам и моему отечеству. Живой или мертвый, — не ослабну в желании, чтобы вы распознали людей, которые, пользуясь вашим доверием, привели вас на край пропасти своею глупостью, неспособностью и лукавством». Этот элемент личных наветов еще более усилился в тех письмах Ростопчина к государю, которые он отправлял уже по занятии Москвы французами. Присоединившись на время к армии, Ростопчин всецело пристал к разноголосому хору тех людей, которые в это время старались всячески чернить Кутузова в глазах государя. Ростопчин предался этому занятию с особенной страстностью и выполнял его с особенным искусством. От 13 сентября он пишет из лагеря на Пахре: «…уже четыре дня Кайсаров