Исторические силуэты - [81]

И Ростопчин в тог же день очутился в яме, которую он готовил для Панина. Во всей этой истории особенно важны два обстоятельства: 1) Ростопчин не мог не знать хорошо почерка Панина, находившись долгое время в непосредственных с ним служебных сношениях и 2) по общему контексту письма Приклонского нельзя было не понять, что речь в нем шла не о Репнине, а о Панине. Очевидно, таким образом, что Ростопчин действовал в этой истории с обдуманным злостным намерением, а вовсе не по какой-нибудь ошибке[330].

С тем же Паниным позднее у Ростопчина разыгралась еще одна история, показывающая, что Ростопчин, смелый на злостные подлоги, способен был простирать свою трусость до лживого отречения от собственных поступков и слов, когда его требовали к ответу и припирали к стене. Подробный рассказ об этой истории, сопровожденный оправдательными документами, находим в томе VII «Материалов для жизнеописания Панина». Вкратце дело сводилось к следующему.

В июне 1801 г. Ростопчин написал из Воронова первое письмо к Семену Воронцову после продолжительного перерыва в их дружеской переписке. Перерыв этот произошел по той причине, что Семен Воронцов, не одобрявший вообще англофобской политики Ростопчина при императоре Павле, в то же время не стал на сторону Ростопчина и в его тогдашних столкновениях с Паниным и даже в одном своем письме к Панину назвал его «своим добрым другом». Это последнее обстоятельство стало тогда же известно Ростопчину и глубоко его уязвило. Решившись в 1801 г. возобновить письменные сношения с Воронцовым, Ростопчин все же начал свою возобновленную переписку с упрека в том, что Воронцов находит возможным называть Панина своим другом. При этом Ростопчин не преминул в письме обрушиться на Панина в самых несдержанных выражениях, называя его человеком подлым, низким интриганом, заслуживающим эшафота, презрения честных людей и удивления негодяев. Черновик этого письма в 1812 г. был забран французами в московском доме Ростопчина и в ноябре 1812 г. был напечатан Наполеоном в Journal de l’Empire, а оттуда перепечатан на столбцах Усть-Эльбских Ведомостей. Понимая, что опубликование такого письма не могло не вызвать отпора со стороны Панина, Ростопчин поместил в «Русском Вестнике» в номере от 29 марта 1813 г. следующее заявление: «Что всего гнуснее, Бонапарте напечатал в газетах письмо, будто бы моею рукою писанное и найденное в моих бумагах, переменяя в нем и слог, и слова, и мысли…». Заявление это было, разумеется, в высшей степени подозрительно по своей двусмысленности. Сопоставив две фразы, набранные нами курсивом, читатель заявления никак не мог бы понять, писал ли Ростопчин в действительности подобное письмо или нет, сфальсифицировано ли письмо целиком по приказу Наполеона, или в подлинном ростопчинском письме были лишь допущены крупные искажения. Понятно, что, ввиду такой двусмысленности этого заявления, Панин не мог им удовлетвориться и потребовал от Ростопчина категорического разъяснения всей этой истории. Не буду воспроизводить здесь пространного рассказа самого Панина о всех подробностях его сношений с Ростопчиным по этому делу. Рассказ этот напечатан в VII томе названного выше издания. Приведу лишь то, что имеет существенную важность для характеристики нравственной личности Ростопчина. На требование Панина объяснить со всей точностью, в какой именно мере Ростопчин отрекается от текста, приписанного его перу в заграничных газетах, Ростопчин отвечал сначала следующей запиской: «Вот уже год, как я узнал, что Бонапарт нашел возможным напечатать в гамбургской газете и германских журналах несколько писем. Сказанное мною в Русском Вестнике выражает то, что я думаю о приемах Наполеона. Естественно, что я не могу признать ни одной бумаги, которая будет напечатана и приписана моему имени по приказанию дурного человека, оказывающего мне честь своей ненавистью». Вместо ясного и точного ответа на предложенный вопрос здесь опять был экивок, за которым вполне можно было предположить желание увильнуть от откровенного объяснения. Ростопчину предложено было формально отречься от письма, которое уже было ему приписано в иностранной печати, а он вместо того заявлял, что не может поручиться за верность того, что ему может быть приписано в будущем. Панин в самых резких выражениях вторично потребовал от Ростопчина такого ответа, который не оставил бы уже никаких сомнений по своему изложению. От твердо решил или добиться от Ростопчина такого ответа, или потребовать его к барьеру. И тогда Ростопчин написал Панину: «То, что я имел честь сказать вам в моем первом письме относительно брошюр, гнусностей и глупостей, публикуемых по приказанию Бонапарта от моего имени, относится также и к письму к графу Воронцову. Его ненависть против меня достаточно известна, чтобы служить доказательством тому, что хула на поименованных там лиц была написана под его диктовку или автором этих бюллетеней».

Таким образом, Панин получил полное удовлетворение. Ростопчин письменно засвидетельствовал, что приписанный ему в иностранных газетах текст целиком выдуман с целью повредить ему. И вот теперь мы можем с документом в руках убедиться в том, что Ростопчин для избежания ответственности перед Паниным пошел на самую беззастенчивую ложь. При разборке архива Воронцова был найден оригинал письма Ростопчина к Воронцову от 30 июня 1801 г., и этот оригинал оказался дословно сходным с текстом, напечатанным Наполеоном