Истина существует: Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников - [28]

27-е. Взял у Гранера проектор и впервые увидел на экране свои смонтированные начерно фильмы.

— Когда Заля вернулся, — продолжает Леонид Никольский, — к этому времени уже наши дома снесли, где-то уже 1959 год; дома снесли, и мы поняли, что это реликвия, что это ценное, нужно бы это все в фильм. И мы начали быстро доснимать фактуру. А он, по-моему, если не ошибаюсь, привез еще с собой уже оттуда киноаппарат французский. Поскольку не было никакого сценария, он не был никогда написан, просто на ходу что-то фантазировали, что в голову придет. Заля был оператором. Единственным талантливым исполнителем был Мишка Рачек. Это абсолютный был российский Бельмондо.

Мы с Сашкой Энгелем дуэтом пели там почему-то. Гелескул посмотрел наш фильм, остался неудовлетворенным, естественно, потому что это все было абсолютно подростковое такое, а он уже чувствовал в себе некий профессионализм. Он посмотрел, и — появились гелескуловские надписи, которые как-то оправдали и придали видимость сюжета, некоего смысла всему этому. Так что наполнил смыслом ленту эту Гелескул. Этот фильм у каждого из нас есть на кассете.

Владимир Тихомиров: В конце 1950-х я сказал Колмогорову, что есть такой замечательный совершенно мальчик, Андрей Зализняк, который был в Париже. А Андрей Николаевич очень любил Париж. Он говорит: «Пригласите его к нам. Ко мне». И я позвал Андрея на дачу в Комаровке. Андрей Николаевич спросил Андрея: «А что слушают из музыки в Париже?» — он ожидал, что это будет Куперен. Андрей сказал — Равеля. Это было невпопад в том смысле, что, конечно, Равель был для Андрея Николаевича такой проходной пункт. Ну, еще Малер туда-сюда! Видно было, что Колмогоров несколько разочарован. Но он установил, что Зализняк — человек, у которого есть будущее.

— Первый раз я увидел Андрея Анатольевича в детстве, я был восьми-десятилетний, — рассказывает Константин Богатырев, — у Успенских. А запомнилось мне это потому, что он показывал кино, снятое на 8-миллиметровую камеру. Кажется, про Париж. Этого я совершенно не запомнил. Я просто помню его голос за кадром, говоривший: «А вот в этот момент, — что-то такое, и тут у меня кончилась пленка…»

Потом я ему однажды очень помог в действительно, кажется, важном деле. Он сделал такой — не хочу даже говорить — любительский фильм, потому что это было сделано почти профессионально, с помощью камеры, которую он привез из Парижа. Это мое самое раннее воспоминание о нем как раз с этой камерой связано. Он подробно рассказывал о том, как сама идея, что можно снимать кино самостоятельно — не по указанию начальства и не под наблюдением полка гэбистов и цензоров — и потом просто дома это смотреть, это казалось чем-то совершенно невероятным, и революционным, и немножко подозрительным, потому что понятно, что возможность шпионить за человеком — это вообще привилегия государства. Совершенно такую же историю я слышал от своей родственницы. Когда мой отец вернулся из лагеря, ему подарили магнитофон, хотели сделать роскошный подарок. И то, и другое выглядело как нечто страшно подозрительное, потому что это значит, что можно что-то снять, а потом передать начальству, а может, я там что-то не то делаю или что-то не то говорю, и кончится это очень плохо. Совершенно похожие такие истории.

Вот Андрей Анатольевич привез эту камеру из Парижа, а в Советском Союзе, естественно, сама идея того, что можно иметь кинокамеру дома, казалась просто подозрительной, ну как радиопередатчик примерно. И надо же такому случиться, что в этот момент советская промышленность — а это было время «оттепели» — получила указание от правительства начать выпуск этих самых кинокамер и открыть лаборатории, где можно было бы проявлять пленку. Тогда еще советская промышленность только начала выпускать пленку и эти лаборатории стояли пустые. А он пришел в эту лабораторию с пленкой, которую он снял, и там у него брали интервью какие-то журналисты, потому что он был чуть ли не первый человек в Советском Союзе… Скорее всего, интервью это просто не было нигде напечатано или было напечатано в каком-то пустом месте. Нет совершенно никакого следа.

И Зализняк сделал фильм, абсолютно профессиональный, и там была звуковая дорожка. Это было, конечно, совершенно невозможно технически, а тем не менее он со своими дружками нашел какой-то магнитофон, и один из его друзей — это был коллективный проект — записал музыку. И это все где-то валялось у них… Ну не валялось, конечно, было куда-то спрятано в их квартире, и эта пленка стала рассыпаться. И я эту пленку перенес — это очень примитивно по нынешним понятиям — на кассету. Перезаписал на кассетный магнитофон, постаравшись это сделать как можно лучше с помощью той примитивной техники, которая была. И Андрей Анатольевич был просто очень мне благодарен за это.

Из дневниковых записей Зализняка:

Пятница, 9-е ноября [1956]. В разговоре о Симоне Синьоре один из соучеников говорит мне: «Может быть, ты хочешь на нее посмотреть? Это очень просто: она сейчас снимается в „Салемских колдуньях“ на студии Francoeur; это на Монмартре. Поезжай и просто заходи». Сказано — сделано. <…> И вот вижу два пустых стула с надписями: