Истина существует: Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников - [29]
Понедельник, 3-е [декабря 1956]. <…> Кино: Le mystère de Picasso. Пикассо рисует прямо перед киноаппаратом. Его фонтан так могуч, что даже это ему нетрудно.
8-е [декабря 1956]. Кино: впервые посмотрел «Дорогу» Феллини. Потрясен.
15-е [декабря 1956]. Кино: I married a witch Рене Клера. Это из его американского периода. Понравилось чрезвычайно.
23-е [декабря 1956]. Кино: Le jour se lève Марселя Карне с Габеном.
<…>
Швейцария, 30 октября 1994, Женева. С полуночи до 3 часов ночи смотрел (трудно сказать, который раз) Dolce vita Феллини — показывают в годовщину его смерти.
13 ноября, воскресенье. Ночью смотрел (второй раз) L’intervista Феллини. Изумительно. Опять чувство, которое появляется только от Феллини: болезни нет, старости нет, смерти нет, жестокости нет, реальности нет. Есть только карнавал, добрый беспорядок жизни, мягкость, все во всех чуть-чуть влюблены.
— Папа живопись — нет, совсем не любил, — рассказывает Анна Зализняк. — А кино любил. У него даже в компьютере записаны какие-то фильмы. Феллини очень любил. Мы с ним ходили в кино в Париже. Мы смотрели кино каждый день. Мы уже по традиции покупали — Pariscope он раньше назывался, сейчас называется как-то по-другому — книжечка такая, на неделю: со среды до среды, и там расписание построено не по датам, а по дням недели, что на эту неделю со среды до следующего вторника. Ну и там есть несколько кинотеатров, в которых хорошие фильмы показывают, на пятачке маленьком в Латинском квартале; и мы ходили в кино.
Папа — единственный человек из моих знакомых, с которым у меня сходились вкусы по части литературы и кино. Правда, единственное: мы разошлись в оценке фильма «Левиафан». Мне фильм понравился, а ему — нет. Он сказал, что все герои неприятные и что никому не сочувствуешь. Поэтому не понравился. Папа любил искусство для сопереживания, как и я. Чтобы, читая или глядя на то, что тебе показывают, испытывать сопереживание и какой-то отклик со своими мыслями и чувствами. Вот Феллини он смотрел по много раз, и даже я помню, что известие о смерти Феллини очень переживал.
«Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят»
Беседуя с В. А. Успенским, Зализняк говорит:
— Я был единственным в École Normale из этой группы. Вообще уже это одно поставило меня в положение, что мне было ясно, что хорошим это для советской репутации не кончится. Остальные все… ну, так сказать, в Сорбонне. Но дело в том, что не предполагалось, что надо учиться. Нужно было, чтоб была галочка, что русские студенты.
Французская преподавательница русского языка и специалистка по языкознанию Ирен Вайнен (тогда еще — Гольденфельд, а позже — Журдан), с которой Зализняк познакомился в январе 1957 года в Париже и был дружен всю жизнь, вспоминает:
— Мы познакомились в Сорбонне на кафедре профессора Мартине. Это был единственный курс по общему языкознанию. На этой кафедре в свободное время мы стали разговаривать друг с другом и потом постепенно становились все ближе и ближе. Андрей — единственный, кто из этих советских студентов был в École Normale Superieure de la rue d’Ulm — самый высший класс.
Ирен Гольденфельд и ААЗ, август 1959 год
Ну, а у меня была «Веспа», Lambretta. И это ему очень нравилось, он садился сзади. Однажды решили поехать смотреть Paris by night. Я за ним заехала на рю д’Ульм, и мы ездили всю ночь по Парижу — до открытия первого кафе в шесть часов утра. Там остановились, выпили кофе, потом я его проводила обратно на rue d’Ulm. Но он хотел научиться водить. И мы пошли в Булонский лес. И там я его научила водить [34]. А после этого он давал уроки, накопил денег и себе тоже купил мотороллер.
Моя мама жила в Отей [35], мы к маме часто заходили, она нас кормила. И она полюбила Андрея тоже, конечно, и сказала: «Когда только вы хотите, пожалуйста, приходите!» А кагебешники — или как это называлось в те времена, я не помню, но в КГБ его позвали и допрашивали, кто она и что она, почему то и се… И он мне сказал потом: «Знаешь, некоторое время, если звонить друг другу — это из будки, а не из дома». Так что некоторое время мы по телефону когда звонили, то не из дома. И продолжали видеть друг друга, но осторожно из-за кагебешников. Это продолжалось так долго, как он был в Париже.
Мы разговаривали о том, куда ходить, какие есть места, которые было бы хорошо увидеть и о которых туристы не знают. Мы не говорили о политике, нет. Я думаю, это было бы напрасно ему. Так что я никогда ничего не спрашивала, и он не говорил ничего про это. Потому что опасно. Подслушивали через лампы, через электричество. В доме. Так что, когда мы хотели говорить о чем-то, чтобы не слышали, мы шли гулять по улицам — и то осторожно: смотрели, нет ли кого, потому что они более или менее дали знать, что, когда по улице ходят, они могут слышать, что вы говорите, за много метров. Это, наверное, не было правдой, но поди знай!
