Истина существует: Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников - [30]

У нас была очень дружеская amitié sentimentale [нежная дружба]. Без того, чтобы пройти через поцелуи или что-либо. Тогда еще он был не женат, но они с Леной друг другу дали слово или что-то. Amitié sentimentale. И так до его возвращения в Россию. А потом — а потом что: вернулся в Россию, ну, в Союз, и мы продолжали держать связь по телефону, но осторожно. А когда была «оттепель», тогда уже было проще. Тогда уже могли вообще без проблем почти видеть друг друга. А больше всего переписка.

— Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят, — рассказывает Зализняк В. А. Успенскому. — Это я стал постепенно соображать. Ну, например, не прийти на спевку. Спевка — это такое замечательное мероприятие, которое производится по средам, если не ошибаюсь, когда вечером нужно собраться в консульстве советском и петь советские патриотические песни. Для поддержания патриотического духа. Кто не пришел на спевку, тот не пришел на спевку. «За границей часто снится дом родной»… А уж какие у тебя певческие способности — это никого не волнует. Это первая половина спевки. А вторая половина спевки — это то, что после спевающимся предлагают начинать спиваться. А именно стоят бутылки… А самое главное, это циркулируют всякие секретарши, обязанность которых самая прямая: обеспечивать, чтобы господа советские граждане не слишком ходили на сторону.

ВАУ: Значит, можно все-таки и не терпеть железно?

ААЗ: А, нет, это не считается. Они ж понимают, что без этого никто не выдержит. А вот на это не остаться (а я не оставался) — это уже замечается сразу.

ВАУ: То есть если вы даже не пришли на спевку, а пришли под конец выпить-закусить, это…

ААЗ: Это да, нормально. Ну, скажут, что ж ты! А вот после первой рюмки один раз уйти, второй раз уйти — это уже ясно, кто ты такой.

ВАУ: Так. Сколько раз вы были на спевках?

ААЗ: Ну, на спевках я больше бывал, чем не бывал. Но не всегда. После спевки легкое выпивание… А чтоб еще оставаться потом — это не оставался ни разу.

Тут отчего-то хочется привести совершенно не относящееся к парижским спевкам воспоминание Леонида Никольского:

— Я помню наше развлечение с Залей в восьмом классе на уроке физики. Я это люблю рассказывать, потому что к счастливым моментам жизни относится.

Урок физики идет. Ведет его учительница — младшая сестра нашей литераторши, то есть расположенный к нам человек. У литераторши мы были свои люди: театралы и так далее. Сидит позади меня Заля, я в середине где-то там, на одной из парт, а на следующей парте Заля сидит. Весь урок развлекаемся тем, что я ему напеваю мелодии из опер вообще, из симфоний и так далее. Все, конечно, абсолютные шлягеры, что называется. Классические шлягеры. Ну, типа Верди, например. Какие-то марши. Особенно, я помню, был вопрос: марш из «Аиды» или из «Фауста»? Они в чем-то похожи, и их легко спутать. Я ему напеваю мелодию: «А-а-а-а» — вот так вот, вполоборота: «А-на-на-на!» Иногда забываюсь и поворачиваюсь спиной к учительнице. Он слушает и отгадывает. Я стараюсь позаковыристее откуда-нибудь вытащить. Если отгадал, очко ему, если не отгадал, очко мне. И так весь урок!

В дневниковых записях того времени Зализняк описывает свой двадцать второй день рождения:

Понедельник, 29 апреля 1957. Попавши к себе, отсыпался после бессонной ночи. А вечером нужно идти на первомайский вечер в торгпредстве. Как досадно: вероятный поздравительный звонок из Москвы меня в École Normale не застанет. Недолго думая, поступаю по обычаям школы: оставляю около телефона (общего для всей школы) записку о том, что если вызовут меня, то нужно попросить телефонистку перебросить звонок на другой номер. И пишу номер торгпредства — учить мягкие мозги нужно ведь еще долго.

В торгпредстве в какой-то момент вечера меня действительно вызывают к телефону. Вхожу в специальную комнату. Там какие-то посольские чиновники с суровыми лицами. Подают мне трубку, а другую трубку от того же телефона без всякого стеснения подносит к уху чиновник. Это звонок Ирен: «С днем рождения!»

Моя система переброса звонков сработала превосходно. Отвечаю тусклым голосом что-то вялое, боясь спровоцировать ее на любое лишнее слово. Кое-как этот фальшивый разговор кончается. После чего со мной начинается уже настоящий разговор: кто такая? где, когда и при каких обстоятельствах познакомились? бывали ли у нее дома? и т. д.

К счастью, через некоторое время меня вызывают к телефону снова. На этот раз уже из Москвы. Друзья отпраздновали у меня дома мой день рождения. Мое присутствие для этого им совершенно не требуется. В Москве на два часа больше, поэтому они все уже достигли очень продвинутой фазы — настолько, что на Центральном телеграфе, куда они ввалились, чтобы устроить этот звонок, им приходится иметь дело с милицией. Сказать они ничего членораздельного мне уже не могут; вырывают трубку друг у друга, для большей доходчивости используют русский лексикон в полном объеме. Чиновник слушает и в этот раз, но теперь уже скорее с одобрением. Даже чуть-чуть размякает от приятной отечественной атмосферы и свободной словесности. Я уже не выгляжу в его глазах таким несомненно чуждым элементом.