Испанские поэты XX века - [111]

твой век — прибой из пены, воркованье

и в небесах и в окнах трепетанье.

Ты с яблоком в родстве,

не справиться червю с твоею кровью,

не пировать ему на смертном торжестве,

и яблоня, чтоб дать плоду здоровье,

к твоим костям прильнет, а не к траве.

Хотя умолк источник говорливый,

голубки сын по крови,

внук соловья, а также внук оливы,

пока земля бежит по собственному следу,

ты — иммортели муж и вечной и счастливой,

ты — перегной, что жимолости предок.

Как смерть проста и даже простодушна,

но как ее несправедлива кара!

Всегда спешит и бьет ножом бездушно,

когда совсем не ждешь ее удара.

Ты, зданье крепкое, теперь без крыши,

бескрылый ястреб, а летал всех выше;

ты — мощный рык, что слышен

все тише, и все тише, и все тише.

Так пусть же кровь веселая твоя

казнит, как страшный молот,

того, кто смертью обуздал тебя.

Плевком, серпом расколот,

да будет лоб его в позоре бытия.

Умрет поэт — и в ранах мирозданье,

и умирает в самой глубине.

Космический озноб неведомых созданий

горами движет в страшной тишине,

а ложем рек бежит смертельное сиянье.

Селенья воплей слышу, долы жалоб

и вижу лес из глаз — сырой, суровый,

он половодьем слез навеки окружен;

и в вихре из ветров и листьев палых

вслед трауру приходит траур новый,

вслед стону — стон и стон.

Твоих костей не вырвать, не развеять,

вулкан вина и ульев гром мятежный,

поэт ткача искусней, горький, нежный;

над жаром поцелуев тихо рея,

узнал ты меж кинжальными клинками,

что нескончаемы любовь, и смерть, и пламя.

Чтоб в смерти быть с тобой на каждый случай,

все уголки и неба и земли

заполнила гармония созвучий,

как вспышки молний в голубой дали.

И кастаньет рассыпанные кучи,

и батальоны флейт, цыгане, бубны,

полет шмелей и скрипок,

терзания гитар и голос трубный,

вторжение валторн, кларнетов всхлипы…

Но инструментов всех сильней молчанье.

Потерян ты в пыли и без сознанья,

а смерть — предел потери:

как будто твой язык, твое дыханье

навеки под замком за чьей-то дверью.

И будто я иду с твоею тенью,

иду я со своею;

ковром — молчанье под ночною сенью,

а кипарис все требует: темнее!

С твоей агонией твой голос цепенеет,

как виселицы грубая подпорка,

и похоронное питье я пробую безгневно.

Ты знаешь, Федерико Гарсиа Лорка,

что я из тех, кто смерть вкушает, ежедневно.

ВЕТЕР НАРОДА Перевод А. Гелескула

Ветром народа сорван,

ветром народа взвеян,

голос мой каждым звуком

с ветром народа сверен.

Плеть до земли склоняет

темные лбы воловьи,

но головы не клонит

лев в белозубом реве.

Народ мой — не вол в упряжке,

народ мой иной породы:

при каждом ударе множась,

встают из глубин народа

лавины отваги львиной,

теснины орлиных кличей

и в гордых рогах утесов

гранитные гряды бычьи.

Волы никогда не жили

на нашей земле суровой.

Так кто же на это племя

накинет ярем воловий!

Так кто же стреножит бурю,

и вал заарканит пенный,

и молнию в тесной клетке

удержит орлицей пленной!

Отважные астурийцы

и вы, сыновья Кастильи,

отточенные, как лемех,

и трепетные, как крылья;

кипучие андалузцы,

чью бронзу из слез отлило

расплесканного рыданья

клокочущее горнило;

бесстрашные арагонцы,

изваянные веками;

туманные галисийцы

и баски — кованый камень;

ржаные эстремадурцы,

мурсийцы — порох и солнце;

весёлые валенсийцы

и твердые каталонцы;

наваррцы, верные стражи

нужды, топора и пота,

монархи темных забоев,

сеньоры черной работы;

все, кто в земле пролагает,

как корневища тугие,

путь от рождения к смерти,

путь от могилы к могиле.

Ярмо вам сковали люди,

в чьих венах — настой цикуты;

скорее об их же спины

разбейте стальные путы!

Воловьи потемки тают,

когда рассветает небо.

Ложатся волы под обух,

одетые в запах хлева,

но львы умирают стоя,

в кровавом наряде гнева.

И жалкая смерть воловья

ни для кого не потеря,

но дарит миру величье

кончина гордого зверя.

Так пусть же, голову вскинув,

приму я удар кровавый

и, мертвый и трижды мертвый,

лицом к раскаленной лаве

застыну, сжимая зубы,

впиваясь губами в гравий!

Я песнею смерть встречаю,

как тот соловей весенний,

который в кольце винтовок

поет на полях сражений!

МАЛЬЧИК-ПАХАРЬ Перевод А. Азадовского

Был он неуклюж, рожденный

для ярма и униженья,

и была ярму послушна

шея с самого рожденья.

Для ударов он родился,

словно лемех непригодный,

от прожорливого плуга

и земли, всегда голодной.

И его душа в трясине

занавоженного хлева,

рано старясь, принимает

цвет оливкового древа.

Он вступает в жизнь, но рядом

уже слышен смерти скрежет:

он взрыхляет плугом землю,

словно плоть родную режет.

И едва проснутся чувства,

в жизнь идет он, как в сраженье.

И о кость земли он стойко

бьется до изнеможенья.

Букв и цифр не понимая,

он считает капли пота, —

соляной венок тяжелый

землепашцу за работу.

И покамест мальчик пашет

с подлинно мужской отвагой,

он от мяса мертвых крепнет,

обтираясь росной влагой.

От ударов крепко сбитый

и от солнца огрубелый,

хлеб-добычу раздирает

он, как зверь остервенелый.

С каждым днем уходит детство,

с каждым годом жизнь бесплодней,

и из-под земли все чаще

слышен голос преисподней.

Постепенно он врастает

в почву, крепче корневища,

чтоб его не обделила

почва миром или пищей.

Как гигантская заноза,

он мне не дает покоя.

Душу мне щемит от горькой

доли мальчика-изгоя.

Вот я вижу, как он пашет,

рвет зубами хлеб поденный,

вопрошая взглядом: «Разве

только для ярма рожден я?»