Испанские поэты XX века - [109]

был бы я в этой клетке вечный узник.

* * *

«Петь научить способна лишь беда…»

Петь научить способна лишь беда,

если любовь — как рана ножевая,

если она свербит, не заживая,

если разлука холоднее льда.

Сдержит ли грустный соловей, когда

душу ему измучит страсть живая,

раненый свист, подругу ожидая

в пламенном одиночестве гнезда?

Сможет ли не оплакать участь вдовью

гордая горлица, томима горем,

в мрачном безмолвье, в нежной тишине?

Движимому немеркнущей любовью,

наперекор глухонемым нагорьям

петь суждено, как скорбной птице, мне.

Из книги «НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ» (1934–1935)

«Наваха, зарница смерти…» Перевод А. Гелескула

Наваха^{224}, зарница смерти,

как птица, нежна и зла,

круги надо мною чертит

косой полосой крыла.

Ночной метеор безлюдья,

вершит она свой полет

и где-то под левой грудью

угрюмые гнезда вьет.

Зрачки мои — окна в поле,

где бродит забытый смех;

висок мой чернее смоли,

а сердце — как белый снег.

И я в ворота июня,

гонимый крыльями зла,

вхожу, как серп новолунья

во тьму глухого села.

Печалей цвет паутинный,

ресницы слез солоней

и край дороги пустынной —

и нож, как птица, над ней.

Куда от него забиться,

стучать у каких дверей?..

Судьба моя — морем биться

о берег судьбы твоей.

Любовью, бедой ли, шквалом

завещана эта связь?

Не знаю, но вал за валом

встает и встает, дробясь.

И только смерть не обманет,

царя над ложью земной.

Пусть яростней птица ранит —

последний удар за мной!

Лети же, над сердцем рея,

и падай! Придет черед —

и след мой желтое время

на старом снимке сотрет.

* * *

«Когда угаснет луч, который длит…» Перевод Б. Дубина

Когда угаснет луч, который длит

мучительство и щерится клыками,

и ярыми вздувает языками

огонь, что и металл испепелит?

Когда устанет лютый сталактит

точить и множить каменное пламя, —

как над быком, гранеными клинками

вися над сердцем, стонущим навзрыд?

Но не иссякнет пламя в этом горне,

началом уходящее в меня

и жгущее все злей и неизбывней.

И камень, что вонзает в сердце корни,

вовеки не отступится, казня

лучами сокрушительного ливня.

* * *

«Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем…» Перевод М. Ярмуша

Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем.

Грязь — ремесло мое, и нет судьбы печальней.

Она чернить меня своей считает целью.

Я не ходок, а инструмент дороги дальней,

язык, что нежно оскорбляет ноги

и рабски лижет след их на дороге.

Я, словно вал огромный, океанский,

зеленый вал с холодным влажным блеском,

под твой башмак, что унижает ласку,

стремлюсь, целуя, в жажде быть любимым,

ковром в узорах пены с жадным плеском

стелюсь, но все напрасно — мимо, мимо…

Идешь ты надо мной, над глиной жидкой,

как будто по доске ступаешь шаткой,

хоть я под каблуком твоим, под пыткой

тянусь к тебе, опережаю шаг твой,

чтоб растоптала ты с жестокостью бесцельной

любовь, что порождает прах скудельный.

Когда туман волнуется на кровлях,

на стеклах пишет стужа иероглиф,

и влажный облик плача так неявствен,

я падаю к стопам твоим, как ястреб

с землистым клювом, окропленным кровью.

Надломленною веткою зеленой,

истекшей соком, падаю влюбленно

к твоим ногам и водорослью сердца

плыву к тебе — ищу твое соседство!

Я — прах, напрасно рвусь к тебе и тщетно

тяну ладони, наряжаясь в маки,

грызу подошвы я твои зубами щебня,

и в красной глине сердце, в жгучем мраке

таятся жабы ревности и мщенья.

Своей ногой, ногою серны дикой

меня ты топчешь, месишь, словно слякоть.

Как виноградная двойная мякоть,

рот разрывается от сдавленного крика,

и каждой клеткой молит плоть моя, что надо

ее в давильню бросить гроздью винограда!

Вскипает стона розовая пена,

и плач проходит лабиринтом мозга.

Ты появляешься и таешь постепенно

огнем свечи, предзимним тусклым воском.

Но будет плохо, если ты забудешь,

что, становясь под колесом покорны,

рождают прах и глина злобных чудищ,

меняющих уродливые формы.

Так берегись, чтобы земля однажды

не запятнала бы твои одежды,

не хлынула потопом страстно и ревниво,

жасминные твои ступни не очернила, —

земля, где не отыщешь ты опоры,

сольется нежно с клеточкою каждой,

вольется в кровь твою, насытит поры,

тебя облепит с первобытной жаждой!

К тростинкам ног прильнет она влюбленно,

затянет их в свое смесительное лоно

и тиною тебя накроет с головою —

сольется навсегда она с тобою!

* * *

«И слух и зренье — мука для печали…» Перевод Б. Дубина

И слух и зренье — мука для печали,

что ищет забытья, а не просвета,

и морем в полдень с отмели прогретой

спешит в глухие, сумрачные дали.

Но все, чем год за годом ни пытали, —

ничто перед последней пыткой этой:

тесниной между шпагой и мулетой

шагать, чтобы обвиснуть на кинжале.

Сейчас затихну я, — еще минута! —

уйду, чтоб ты не видела отныне,

чтоб мне дозваться не хватило силы.

Иду, иду, иду, все туже путы —

но я иду, стою, тону в пустыне.

Прощай, любовь. Прощай же. До могилы.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1935–1936 ГГ Перевод П. Грушко

РАУЛЮ ГОНСАЛЕСУ ТУНЬОНУ >{225}

Рауль, когда б созвездьями раулей

зажег пять небосклонов небосклон —

тогда б среди бунтующих знамен

пять новых стягов синью полыхнули.

Развороти людской притихший улей

и спящих пробуди, взорви их сон.

Ты словно луч. Лучи со всех сторон

в лицо лучу, волнуясь, заглянули.

Ты занесен, как молот, ты грохочешь,

ты, как протест, бушуешь над толпою,

ты, как земля, трепещешь день за днем

и выкованных, как чугун, рабочих