Испанские поэты XX века - [110]

ведешь на штурм умов, объятых мглою,

чтоб разбудить их — озарить огнем!

КАК МНОГО СЕРДЦА!

Сегодня я в смятенье,

я сам не знаю — отчего все это,

сегодня только боли я открыт,

сегодня дружбы я лишен,

и я хотел бы

с корнем вырвать сердце

и под ноги швырнуть его прохожим.

Опять зазеленел засохший шип.

Сегодня день тоски в моей державе,

сегодня грусть мне прострелила грудь

свинцом печали.

Что делать?

И вот я смерть ищу в чужих руках:

оглядываю ласково ножи,

приходит мне на память друг-топор,

я думаю о колокольнях стройных

и о прыжке спокойном в пустоту.

Но почему?! Я этого не знаю…

А если б знал, то сердцем написал бы

последнее из писем,

я сделал бы чернильницу из сердца,

источник слов, прощаний и подарков.

«Ты остаешься…» — я сказал бы миру.

Родился я в одну из скверных лун,

и больно мне от боли,

которая весомей всех веселий.

Мне руки обескровила любовь —

я простирать их больше не могу.

Мой рот в усмешке горькой искривлен.

Вы видите, как взгляд мой непокорен?!

Чем больше думаю — тем больше я страдаю:

каким ножом отсечь мне эту боль?!

Мне кажется: вчера, сегодня, завтра,

страдая от всего на свете, сердце

похоже на аквариум печальный,

на склеп, где умирают соловьи.

Как много сердца!

Хочу я сердце вырвать из груди:

я — наделенный сердцем-исполином

и оттого — страдающий за всех.

И сам не знаю, почему и как

я, что ни день, себе дарую жизнь…

УЛЫБНИТЕСЬ!

Шагаю, довольный: я спасся

от змеи с ее многоглавыми куполами,

от змеи с чешуею из риз и церковных кубков.

С ее хвоста на уста мои горечь стекала, а петли палаческие

оплетали и сдавливали мое сердце, преграждая дорогу крови.

Шагаю, удушенный адом и чадом безумных кадил,

всем этим глупым церковным великолепием, — улыбнитесь же мне!

Улыбнитесь — я иду туда, где извечно находитесь вы,

наполняющие снопами и гроздьями пасти тех, кто вас презирает.

Вы трудитесь рядом со мной на пашнях, на стройках,

у мартенов и в кузницах, — люди, увенчанные коронами пота.

Я от храмов освободился (улыбнитесь же мне!),

где питался печалью лампад,

заточенный в чаду алтарей,

и в горы вернулся, откуда я родом,

к виноградникам, чья братская кровь сливается с моей кровью,

к вашим сходам — я слеплен из той же глины.

Свой голод, и горе, и шрамы свои

(недаром же я дружил с топорами и скалами)

я сплетаю с голодом вашим и горем, с вашей клейменой плотью.

Ибо для того, чтоб осилить наше отчаянье,

отчаянье иссеченных плетью быков,

мы слиться должны в океан!

Грозные тучи наших орудий

для неба карающих рук

нужны нам. Уже поблескивают топоры,

и серпы из упругого металла,

уже погромыхивают кувалды и молоты

над головами тех, кто сделал нас

вьючными мулами и волами в ярме.

Капиталист выпрыгивает из своей свинской роскоши,

из-под распутной митры убегает архиепископ,

нотариусы и регистраторы собственностей

падают, придавленные бунтующими бумагами,

священники вспоминают о плоти,

а в распахнутой клетке золото-лев

превращается в жалкого нищего.

Сноп лучей хочу я увидеть в ваших руках,

хочу, чтобы злоба блеснула из-под ваших бровей,

это злоба сердце мое заволакивает,

когда ощущаю, как голод таранит мои внутренности,

когда вижу сестру, зябнущую над корытом,

когда вижу мать с ее бесконечным постом,

когда вижу ваши несчастья, способные взбунтовать

не только людей, а и смиренных ягнят.

Поглядеть бы на землю,

удобренную подлою кровью,

поглядеть бы на свирепый профиль серпа,

когда он примеривается к загривкам!

Вот бы на наше место всю эту знать,

пусть бы вкусила хотя бы частицу того,

что вкушаем мы, голодая,

что толкает наши невинные руки

к спасительному грабежу, к этому спасительному преступленью!

Из книги «ВЕТЕР НАРОДА» (1937) >{226}

ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ >{227} Перевод О. Савича

Федерико Гарсиа Лорке, поэту

С заржавленным копьем, под видом пушки, твердь

земную, чахлую, где чаянья и корни

сажает человек, пересекает смерть,

кидая соль, как дождь, и черепа, как зерна.

Цветение эпох —

как долго радость длится?

Ведь солнце кровь гноит, и затрудняет вздох,

и заставляет тьму темнейшую родиться.

И боль и плащ ее

опять, опять выходят нам навстречу.

Опять в тупик, где слезы — бытие,

вхожу, дождем иссечен.

Я в этой тьме навечно;

ее окраска — горечь без исхода,

и в ней что глаз, что поводырь — слепец;

светильник гаснущий стоит еще у входа,

где ожерелье из неистовых сердец.

Внутри колодца плакать

в соседстве с безутешною основой

воды, и слез, и мрака,

и сердца я желал бы, —

там, где б никто не знал ни глаз, ни слова

моих и праха слез не увидал бы.

Вхожу медлительно и лоб склоняю

медлительно, и сердце рвут удары

медлительно, и, медленно сникая,

я плачу вновь, припав к ногам гитары.

Среди всех павших, и в тоске и в боли

не забывая эха ничьего,

за то, что он звучал в моей душе всех боле,

я, плача, выбираю одного.

Он звался Федерико

вчера, — и вот зовется мертвецом;

ходил вчера по всей земле великой —

и вот лежит в земле под чабрецом.

Подумать: кем ты был и — нет тебя!

Волненье и улыбку,

которых слушались гранит и скрипка,

от губ своих отбросив,

ты стал печальным, и теперь, скорбя,

ты рая только для кладбища просишь.

Свинцовый, без движенья,

сон вижу твой сквозь брови,

защиту — безразличье уваженья —

и твой наряд — скелет без капли крови.

Тот ветер, что мгновенья

уносит, как лавиной,

унес с собой твой век, твой голубиный;