Испанские поэты XX века - [107]

холодное оружие улыбки.

* * *

«Твой счет, луна, не выправишь никак…»

Твой счет, луна, не выправишь никак,

но дробь безукоризненная эта,

где свет — числитель, знаменатель — мрак,

когда один рассвет и два рассвета

прибавятся к шести, изменит знак,

и вычитаньем будешь ты раздета

по пояс, а затем, сквозь черный тюль,

блеснет нагое тело, круглый нуль.

* * *

«Наперекор соломенной воде…»

Наперекор соломенной воде

лимонных рощ встает луна, пылая,

но, отражаясь в палевой слюде,

скользит, как сабля, песнь ее немая.

Пусть эта рябь, танцовщица нагая,

тебе, луна, сопутствует везде:

она в тебя, как в бубен, бьет, но с нею

ты скована, подобно Прометею.

* * *

«Восславить ночь немолкнущим хоралом…»

Восславить ночь немолкнущим хоралом

и лунные рассыпать семена,

чтоб завтра снова ясная луна

цвела, сияя солнечным кораллом, —

как цеппелин, чьим призрачным овалом

клокочущая тьма обведена:

пусть гордеца тореро зависть гложет,

что он на нем верхом скакать не может.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1933–1934 ГГ

ОДА — ЧТОБЫ РАЗДРАЗНИТЬ ШАХТЕРА Перевод П. Грушко

Шахтер, ты под моими каблуками.

Тебя, как виноград,

в давильне штрека мнут земля и камни.

Так возмутись же, брат, —

раб, заточенный в черный каземат.

Подчеловек! Неужто час не пробил,

чтоб, яростью горя,

эабрезжить из подземных эфиопий,

как черная заря,

убить в себе раба и дикаря?

Под толщей трав, колен не разгибая,

ты в сердце прячешь боль.

Где мужество, где суть твоя мужская?

Граненых штолен соль,

взмой птицей, прокляни свою юдоль.

Возьми у поля, у лугов зеленых

упругость корешков,

могильный страж, сожитель погребенных,

батрак из батраков.

Молчишь. Ну что ж, молчи, коль ты таков.

Я луч послал с подземной почтой в недра:

быть может, озарит

сиянье дня твое смиренье негра,

чтоб ты, как троглодит,

в пещерах не жил, миром позабыт.

Слепым орудьем, узником безглазым

живешь ты, человек.

Неужто муравьем и землелазом

ты проживешь свой век,

забившись в змеевидный, смрадный штрек?

Ты слышишь, ждет любви твоя подруга:

кровать ее пуста,

она, как пашня, жаждущая плуга,

томленьем налита,

зовет тебя, безвольного крота.

Как ящерка, она вползти мечтает

во мглу, в земную глубь,

но обушок бездушный охлаждает,

бесчувствен, слеп и груб,

тепло ее объятий, пламя губ.

Что за судьба! В земле растратить силу,

быть червяком, кротом!

Ну что ж, могильщик, рой свою могилу,

чтоб сделаться потом

в чертогах смерти каменным пластом.

БОЛЬШАЯ КОРРИДА Перевод П. Грушко

ПЛАКАТ

Как Гавриил печатного станка, —

плакат^{220}, обвившая все стены лента,

улыбки благовестит президента,

явление тореро и быка.

Он — солнце на рекламном небосклоне:

он обещает зрелищу успех

в таком-то месте и тогда-то.

Бычок — герой плаката —

вдовейший и свирепейший из тех,

что были у художников в загоне,

глядит с плаката, как беда,

грозя ликующим прохожим

отточенным двурожьем,

которым не ударит никогда.

АРЕНА

Песчаный круг: поверх него

горизонтальной мельницы вращенье,

стремительное кровообращенье,

кружащейся спирали торжество.

А в ложах шали, словно ливни марта,

струятся по чарующим телам.

На нижнем ярусе бедлам:

как змеи, содрогаясь от азарта,

свистят ступени,

вращаются в змеином нетерпенье,

игра теней и света вдоль рядов,

пчелиный улей к зрелищу готов,

все ждут быков, томящихся в загоне,

хотят, чтобы тореро был бедов

и чтобы козырными были кони!

БЫК

Будет пикам работа

и неистовству пища!

Пенье труб над ареной —

появленье рогов.

Вот он — час обмолота

на огромном точище

с нескончаемой сменой

карминных снопов!

БЫК И ЛОШАДИ

Венчают гребни водопад мантилий,

мантильи дамам, как венцы, даны,

а сами дамы — бандерильи! —

в сердца мужские вонзены.

Бык черен, точно траурный лоскут,

могильный холм, где шпаге быть крестом.

Слепые кони смерти ждут,

и пикадоры^{221} наготове —

с голубоватым острием,

почуявшим знакомый шелест крови.

БЫК И БАНДЕРИЛЬЕРО

Бумажных лент избыток, при котором

еще заметней хрупкость острой стали, —

дорогу открывая пикадорам,

зеленые и желтые спирали

расскажут им о многом.

Бандерильеро перед рогом,

открытая мужская стать —

без устали привык он нападать:

перегибаясь, в мастерском усилье

уйдя от смертоносного броска,

хаосом бандерилий,

чьи ленточки друг дружку перевили,

он оперил быка!

БЫК И ПЕОН

Спасаясь от карающей громады,

без страха показать испуг, пеон

бежит по кругу, прыгает в загон,

вминаясь в доски выгнутой ограды.

А бык, тряхнувши головой,

взметнув свое оружье,

рассеянное чертит полукружье,

стремительный и огневой…

ТОРЕРО И БЫК

В его шагах — отвага и дерзанье,

движенья грациозны и точны.

Одежда — свет. Улыбка — полыханье

слепящей белизны.

При взгляде на него и солнце меркнет.

За этим блеском бык мерцает — смертник

и раб его плаща, искусных рук.

Блистательных событий круг

проходит за единое мгновенье

бесстрашья, повергающего в страх

куадрилью на арене, —

цена ее участия в боях.

В порыве дерзостном встав на колени,

он тронул свитый раковиной рог,

которым бык рассек бы в упоенье

его расшитый бок.

Мгновенность фотоснимка в повороте

враждебных тел.

И может быть, вы риск за вздор почтете.

Но есть ли труд опасней,

чей этот смертью меченный удел

(о робкое сиянье, не погасни!) —

исполнить то, что сердцем захотел?!

Поистине подобное искусство

достойно музыки — народ

ее истребовал тысячеусто,

и знак балкон судейский подает.

Бык жаждет крови: злобная отвага