Искусство жить (с)нами - [5]

Один из псов громко гавкнул в сторону леса, остальные его сородичи тут же навострили уши и посмотрели в ту же сторону.

— И Я о том же! Хотя жалко, конечно, женщину, неплохая была, хоть и болтливая слишком. Но нельзя о покойных плохо говорить. Царства ей… — Еремей потянулся было рукой перекреститься, но тут же шлёпнул себя ладонью по лбу.

Высокая должность в атеистическом государстве, а уж тем более в научных кругах, со временем, кнутом или пряником, выводит из человека истинные и неистинные позывы к теологическим религиям. Но привычки, устоявшиеся ещё с царского детства, привитые бабками и дедами, глубоко врезаются в суть личности. Хочешь не хочешь, а по деревяшке постучишь и через плечо поплюёшь, привычка. Вот и приходится в зрелом возрасте отучаться, а то, боже упаси, скажешь в научных кругах «Боже упаси!», так ведь не поймут, что это просто приговорка такая, ещё, чего доброго, усомнятся в личном научном атеизме учёного, и тогда прощай доброе положение в обществе. Так что таким злостным привычкам, как перекреститься, при развитом социализме, нет места даже, когда учёный в одиночестве.

— Да… — протянул Еремей. — Жалко, когда молодые и красивые погибают. У неё ведь и мужа-то не было, пади, кольца-то Я не видел. И детей не было, наверное, а может-то и вообще девка нетронутая была. Кто знает. А ведь каких ребятишек могла нарожать, сильных, здоровых, сибиряков! — сказал он это громко, с гордостью, как будто говорил о своих детях. — А вот у нас с Людмилой Владимировной детишек заделать так и не получилось. Я ей говорю, давай усыновим мальчишку беспризорника, а она говорил, мол: «Не нужно мне чужих оборванцев, грязь разносить только». А Я хотел бы, ребятишек-то. Чтобы улыбались мне по утрам, бежали ко мне, когда Я домой прихожу, папкой называли, а как подрастут, отцом. А, нет, не разрешает Людмила Владимировна, бранится, — на глазах Еремея Ивановича выступили горькие мужские слёзы, он утёр их шапкой. — Может, конечно, Я и много чего хочу. Я вот, например, хотел не в эту экспедицию ехать, а к родителям в деревню. Они уже совсем старые, с года на год помрут ведь, а Я их вижу раз в три лета, когда с делами попроще. Да и вообще, Я в биологи пошёл, что бы саму жизнь изучать, а мне сказали, что стране нужны химики, и вожусь Я теперь с реагентами. А Я ведь не этого хотел! Но все говорят про долг! Долг родине — будь химиком! Долг обществу — женись на достойной женщине и создай приличную советскую семью! И это всё хорошо, по высшим нравственным нормам, но почему же мне так тоскливо-то?

Еремей остановился и посмотрел на собак, одного из чёрных псов не было.

— А где монгола-бурят?

Собаки молча смотрели в сторону леса, оттуда послышался недалёкий лай. Псы залаяли своему сородичу в ответ и побежали в его сторону.

— Эй! Вы куда! Барбос! — закричал Еремей, но собаки не обращали на него внимания.

Страх остаться в тайге в одиночестве и без охраны, пересилил страх перед неизведанным, и Еремей недолго думая побежал вслед за собаками. Бежать пришлось быстро, но не долго, метров через двести, среди деревьев мелькнула чёрная шерсть бурята-монгольской собаки. Она что-то быстро откапывала под корнем большого дерева, когда к ней подбежали остальные собаки. После, в земле под большим корнем образовалась широкая дыра и в неё по очереди нырнули все три собаки. Еремей осторожно подошёл к дыре, и внимательно осмотрел её.

— Берлога что ли… — ели слышно прошептал он.

Приложив ухо ко входу в берлогу, он прислушался. Собачьего скулежа слышное не было, только ровное быстрое дыхание.

— Эй! — крикнул он в берлогу.

В ответ из берлоги послышался скупой лай.

Еремей бросил сумки на снег, встал на четвереньки и полез внутрь. Берлога начиналась между больших корней и уходила вглубь под дерево. Лаз был на удивление просторным, видно для большого медведя. Проползя метра три в кромешной темноте, Еремей уткнулся лицом в мягкую собачью шерсть. Пёс немного пододвинулся, и Еремей смог пролезть дальше. Поняв на ощупь, и то, что он находится в самой берлоги, он достал из-за пазухи коробок спичек и зажёг одну. Сама берлога была просторной вширь и достаточно высокой, в которой Еремей мог сидеть на полу и не упираться головой в потолок. Здесь было сухо и тепло, рыхлая земля, как термос, сохраняла жар собачьего дыханья и тела. На земляном полу лежали клочки медвежьей шерсти. Скорее всего, берлога была прошлогодней, а медведя, наверное, извели охотники. По крайней мере, Еремей на это очень надеялся. «Тем не менее, собаки сюда залезли первыми» — думал Еремей, — «а собака существо чуткое, и излишней опасности себя подвергать не будет».

Выбравшись наружу, мужчина затащил в берлогу сумки и закидал вход в берлогу хвойными ветками. Внутри берлоги он уложил одного пса так, чтобы он своею спиной прикрывал лаз, тот был не против. Достав из сумки спиртовку, Еремей зажёг её и наполнил своё укрытие светом. Разводить, пусть даже маленький костёр, в таком тесном подземном пространстве было опрометчиво, а спиртовка своим маленьким огоньком добавляла хоть и немного, но уюта.

Берлога быстро нагрелась, да так, что Еремею стало жарко. Он снял свой тулуп и постелил его на земляной пол вместо постели. Его импровизированная обувь сильно промокла, Еремей так же снял её и поставил поближе к спиртовке, надеясь на то, что маленькое пламя поможет шерсти быстрее просохнуть. Еды было очень мало, при условии, что до села оставалось километров сорок. Еремей швейцарским ножом откупорил одну банку паштета и слегка подогрел её на спиртовке. Потом съел ровно половину банки, а вторую половину разделил между псами, давая паштет с пальцев.