Искусство жить (с)нами - [6]

— Извините, братцы, вы сегодня уже кушали, а Я почти нет, так что так…

Собаки и не возражали такому раскладу, они спокойно положили свои большие головы на землю и уснули. Вскоре Еремей тоже лёг на тулуп и быстро провалился в усталый сон.

* * *

— Еремей, что есть процветание? — голос сочился сквозь темноту, не давая распознать себя.

— Может цветение… — отвечал Еремей, чувствуя непривычную лёгкость в словах, как будто голос его был звонок и приятен как у молодого юноши.

— Как цветение цветка? — продолжал вопрошать неведомый собеседник, при этом зная ответы на все вопросы.

— Нет, не как цветок, как Человек. Если бы Я мог годами не вставать с места на которое сел, и при этом не испытывать чувства, что жизнь протекает мимо меня, это и было бы процветание.

Еремей проснулся от холода. Стоило ему открыть глаза, но картина не менялась. Тьма ровняла его способность видеть со слепотой. Торопливо натянув тулуп на дрожащее от стужи тело, Еремей быстро ощупал своё убежище. Собак в берлоги не было. Земля, на которой спали псы, была холодной, значит, ушли они давно. На ощупь он разжёг спиртовку и собрал выложенные вещи в рюкзак.

Снаружи, по лесу, крупными хлопьями сибирского снега разлеталось раннее утро. Тусклое северное солнце то ныряло в расплывчатый силуэт снегородных облаков, то являлось взору Еремея, как ровный, горящий вековым пламенем диск. Ни ветра, ни открытой взору жизни, только крупные белые хлопья, медленно застилающие следы трёх беглых псов.

Следы шли вглубь леса, дальше от реки и от сельской переправы.

— Едрёна мать… — выругался Еремей с непередаваемой интонацией русской тоски и сел наземь.

Вдруг со стороны леса, куда вели следы на снегу, раздался одинокий лай. Как ошпаренный, Еремей подскочил на ноги, крепко зажимая в руке рюкзак.

— Барбос! — крикнул он в пустоту и сорвался с места.

Лай повторился ещё раз более чётко, и мужчина ускорил бег. За собой Еремей оставлял множество одинаковых деревьев и сухих, усыпанных пышным снегом, кустарников. Судя по звуку, пёс должен был быть метрах в пятидесяти от него. Собачий лай снова повторился и совсем близко. Деревья перестали проноситься мимо, и мужчина выбежал на большую идеально ровную, белую от снега, круглую поляну. Он осмотрелся кругом, собак нигде не было, и вдруг лай раздался прямо перед его лицом, да так, что Еремей почувствовал дыхание этого звука, так как это было бы из пасти одного из его псов. Но перед его лицом никого не было.

От неожиданности Еремей рухнул назад. Настала давящая тишина, ни ветер, ни зверь, даже его собственные движения не могли её нарушить, звукам как будто было суждено на несколько мгновений умереть. Мужчина попытался выкрикнуть что-то, но звук не покидал его рта. Сказать, что Еремею стало страшно в тот момент, будет единственным правильным ходом. В такие моменты, если все старания человека не могут изменить ситуацию, то человек рискует пересечь грань безумия.

— Я люблю тебя, Еремей, — голос раздался в тишине, как воплощение всеобъятия родительской теплоты. Одновременно крепкий, как справедливое наставление отца, и мягкий, как заботливая ласка матери, голос не имел пола, неведомым методом объединяя в себе весь род мыслящих. — Ты устал, отдохни.

Скованный страхом Еремей не мог пошевелиться, не мог обернуться, чтобы узреть то неведомое, что порождало эти слова. Звук прижимающегося к земле под тяжестью медленных шагов снега коснулся его слуха. Шаги были гигантскими, их тяжесть вминала не только снег, но и чёрную землю под ним, мужчина чувствовал это спиной. Чем были ближе шаги, тем становилось более отчётливо слышно глубокое дыхание. Чтобы наполнить воздухом гигантские лёгкие, требовалось как минимум полминуты и полминуты на то, чтобы лёгкие опустошить от него. Когда шаги и дыхание остановились, то окаменелость тела Еремея сошла на нет. Он медленно, опасаясь резких движений, поднялся на ноги и повернулся.

Возвышаясь над поляной, стоя на ровне с вековыми великанами-соснами, держа гордую стать, стоял Олень. Его разросшиеся ветви-рога стремились упереться в небесный свод, а огромные, размером с половину человеческого лица глаза, не позволяли слишком долго смотреть в себя, грозя утопить в себе всё мирское, что было тогда в Еремее.

— Тебе нечего сказать, Еремей, — раздался тот самый тёплый бесполый голос. Олень внимательно смотрел на мужчину, но ни рот, ни лицо его не шевелилось. — Любви моей к тебе нет конца, сынок, — Олень немного наклонил голову набок, и Еремею даже показалось, что он заметил, как лицо гигантского зверя шелохнулось в лёгкой доброй улыбке. — Ты не понимаешь? — Олень не только говорил приятным для ушей Еремея голосом, но и слушал приятным еремеевой душе способом. Не слушая слов, а воспринимая то, что идёт и перед словами и перед мыслями. — Я научу тебя пониманию. Ты поймёшь, что ты мой сын, так же, как Я твой. Отче мой, Еремей.

Сознание учёного полностью опустело от страха, удивления, восхищения и эйфории непонятного. Но в тоже время он понимал, что всё происходит на самом деле, так же, как он понимает всю истинность существующего момента, он понимал истинность слов Оленя, всю его чистоту и непорочность.