Искусство жить - [75]

Арнольд обеими руками стер слезы, затем наклонил голову, глаза его все еще глядели виновато, но в них проскользнуло раздражение. Наверное, он почувствовал, что нам надоело слушать его россказни о художниках. Но он снова заговорил, и еще более упрямо, и еще более раздраженно:

— Но они делают это не как художники, или, во всяком случае, не эти безумные выходки делают их художниками, хотя, возможно, одно от другого неотделимо, может быть, художники — это дети, непрактичные дети… — Он задрал подбородок, предупреждая, чтобы мы не соглашались с ним слишком поспешно. — Вы должны представлять себе, к чему же мы пришли в конце-то концов, — сказал он, с силой ткнув пальцем в стол. — Если человек — художник, все равно женщина или мужчина, он обязательно делает что-то, какие-то предметы, которые его никто не просит делать, или даже никто не хочет, чтобы он их делал, и даже, может быть, больше хотят, чтобы он их не делал. Но он все равно их делает, и когда они попадают людям в руки или когда люди останавливаются перед ними, они вдруг начинают чувствовать, бог знает почему, что им хотелось бы взять эти предметы с собой, или съесть их, или, если предмет слишком велик, чтобы нести его домой или съесть, они помещают его в музей. Вот в этом-то вся и штука, чтобы вновь и вновь делать жизнь поразительной и интересной, чтобы соединять семьи, любящих — кого угодно.

И вдруг Джо перегнулся через стойку бара и, ухватившись обеими руками за внешний ее край — его брови, точно крылья черной птицы, выгнулись дугой, — заорал:

— Нет! — Он обращался, несомненно, к Арнольду. — Мне наплевать на твои бредовые идеи. Не будет черной собаки!

Анджелина побелела от гнева. Она взглянула на отца, выскочила из-за стойки и, подлетев к нам, уперлась руками в стол:

— Ну, долго еще вы будете здесь сидеть? Кончайте базар и смывайтесь отсюда, оставьте его в покое!

— Ты что, Анджелина? — сказал Ленни. От изумления он едва не свалился со стула.

— Все в порядке, Анджи, — сказал повар. Лицо у него налилось кровью, глаза дико вращались. — Пойду погляжу, как там в кухне. — Он резко отодвинулся от стола, нагнулся вперед и встал — огромный, как дом, с татуировкой на руке — сине-красным драконом до самого плеча. Он усмехнулся дрожащими губами — Вы тут ни при чем, ребята. Не волнуйтесь. — И мне — А ты, Финнеган, проникнись тем, что я сказал.

Разинув рот следили мы, как он вразвалку прошел на кухню, затем убрались восвояси.

Выйдя из ресторана Деллапикалло, мы, как обычно, покружили по городу. Свистящий в ушах и рвущий волосы ветер несколько привел меня в чувство, хотя я в жизни еще не был так ошарашен. Другие поняли не больше, чем я.

— Какого черта! А мы-то при чем? — возмущался чокнутый Тони, когда мы вышли из ресторана и стояли на улице, щурясь от яркого света.

— Да, мы-то при чем? — загалдели остальные.

И, как бы стараясь стряхнуть с себя одурь, мы разводили руками и оскорбленно вскидывали голову — обычные жесты напрасно обвиненного, превратно понятого громилы, однако на этот раз вполне оправданные. Проносясь по улицам города, мы сегодня старались держаться более плотной группой, чем обычно, и, замедляя ход, пугали прохожих оглушительным ревом.

Несмотря на чувство вины и смятение, мчаться в группе сегодня было упоительно, может быть, даже более чем когда-либо, потому что это была не обычная гонка, а гонка, вдохновленная тем, что каждому — мы ощущали это — еще предстояло пережить. Знакомый глухой звук чак-чак, присущий лишь «харлею», радовал слух, и было приятно видеть перед собой плотную, точно стена, обтянутую черной курткой спину Бенни Мясника, который шел впереди меня, или Ленни Тень рядом с ним слева; их мотоциклы на толстых колесах, освещенных светом задних фар, дымили, точно провинциальные шлюхи. Тони Петрилло шел слева от меня, и обмотки его рукояток игриво бились на ветру. Я взглянул на него, и он поднял руку в черной перчатке, да так элегантно, что я засомневался — не была ли притворством его обычная судорожная неуклюжесть. Оскалившись, я махнул ему в ответ.

Ах, да, конечно, это тоже была любовь; одно из звеньев крайне сложной генетической цепи. Мы были королями дорог и проносились по улицам города, сбавляя скорость, чтобы стрельнуть выхлопными газами в леди и джентльменов на тротуарах. Наконец мы вырвались за город и теперь уже мчались один за другим, все ниже пригибаясь к рулю. Спустились сумерки. Бенни, а за ним Ленни зажгли фары, осветив озеро. Оно было спокойное и гладкое, точно зеркало, и каждый уголочек его отзывался эхом на дикое, звериное буйство нашей молодости, будто радуясь, что нас сюда занесло.

Я все еще не оправился от чувства вины и смятения, хоть и начал постепенно склоняться к теории Арнольда, когда вечером вышел в гараж, чтобы повозиться с мотоциклом и отладить его. Я томился, но не только от угрызений совести, томился еще от неясной надежды. За ужином мама сказала, что у меня больной вид, а сестрица безапелляционно заявила: Финнеган влюблен.

— Не разговаривай с набитым ртом, — сказал я просто как заботливый старший брат.

— О, Финнеган всегда влюблен, — сказала мама, уходя от этой темы.