Искусство жить - [74]

— И все идет хорошо, — сказал Арнольд — до тех пор, пока люди держатся тесными маленькими группками. Но что происходит тогда, когда вдруг поселяются вместе, в одном городе, ирландцы и итальянцы? Англичане, валлийцы, немцы, евреи, китайцы, чернокожие? В таком случае нам приходится раздвинуть горизонты и придержать наши инстинкты. — Он опустил голову и ткнул пальцем мне прямо в нос. — Мы изобретаем цивилизацию и суды и придумываем, как заставить человека любить чужих покойных родственников, тех, которые дурно отзывались о наших покойных родственниках. И тут уже работают наши мозги — понимаете? Тут любовь — уже политика, а не просто инстинкт. Вот в чем — Искусство жить. Это не просто инстинкт; это то, что делаешь с определенной целью. Это искусство!

Он почти кричал.

Может быть, вам сейчас хотя бы отчасти понятно, что там у нас происходило, но тогда я ничего не понимал. Сердце у меня колотилось, кровь прилила к лицу, хотя мне и удалось сохранить видимость холодной улыбки. И все же я не думал, что повар в буквальном смысле сошел с ума, я был уверен, что он не пьян, но мне непонятно было, зачем он кричит на меня, пытается сделать из меня дурака. Даже чепуха, которую городил Тони Петрилло, казалось, имела больше смысла.

— Ты во всем разобрался и оставь это при себе, Арнольд, — сказал я тихим голосом, улыбаясь, как будто бы это был вовсе и не я, а лишь мое изображение, посланное с космического корабля. Я почувствовал, что Анджелина на меня смотрит, и обернулся, но она смотрела уже чуть в сторону. По-моему, она покраснела тоже.

Наконец до Арнольда дошло, что никто его не понимает, разве что Джо за своей стойкой. Откинувшись на спинку стула, Арнольд неожиданно рассмеялся.

— Наш повар свихнулся, а?

— Эй, послушай, — начал было Ленни Тень, но тут же забыл, что хотел сказать, словно проглотил свою мысль.

А повар продолжал:

— И еще я вам доложу — Искусство там, где все стекается вместе, вот к чему я веду. Возьмите хорошее китайское блюдо, вещь очень специфическая. — Он бросил быстрый нервный взгляд в сторону Джо и Анджелины, вращая глазами, как герои стародавних фильмов Эйзенштейна. — Мой мальчик Райнхарт там, во Вьетнаме…

Мы все разом уставились на стол. Это было хуже всего — когда он начинал говорить о своем погибшем сыне так, словно все было в порядке. Он выдавливал из себя фальшивую улыбку, задирал вверх брови — он, возможно, и сам не сознавал этого, — губы у него дрожали, голос садился, а глаза наполнялись слезами. Казалось, это должно было вызывать в нас сострадание к нему, но боюсь, что на самом деле мы скорее испытывали неловкость и чувствовали себя жалкими подонками. И если бы такие разговоры повторялись чаще, мы, пожалуй, перестали бы к нему ходить.

— Мой мальчик Райнхарт там, в Азии, попробовал такое блюдо, к которому, конечно же, американцы из-за предрассудков и не прикасались. Однако это блюдо было приготовлено настолько искусно и было так совершенно, что в конце концов устоять перед ним было невозможно. Об этом написал мне сын. Я письмо получил. Это была не просто еда. Это было событие. Сын писал, что, вкушая это древнейшее из известных в Азии блюд, представляешь, что вокруг тебя собрались за трапезой древнейшие из древних мудрецов. И сын был прав, смертельно прав.

Мы продолжали упорно глядеть на стол, и, наверное, каждый из нас думал о случайно сорвавшихся словах — «смертельно прав».

А Арнольд заговорил вдруг значительно спокойнее:

— Искусство, понимаете, именно искусство пробуждает в людях чувство общности, стремление объединяться, всеобъемлющий гуманизм, вам ясно, что я имею в виду? Это одна из основ, на которых зиждется порядок, о котором я вам толкую. Неважно, художник ли вы или просто серьезный ценитель искусства, важно то, что вы собираетесь вместе и вместе слушаете — ха-ха — ансамбль «Голубые глаза» всякий раз, когда он приезжает в город. Жизнь полна скрытого смысла. Все и везде имеет скрытый смысл. — Его голос срывался. Мы затаили дыхание, боясь, что он вот-вот разразится рыданиями. У меня в голове копошились черные мысли — думаю, что не только у меня. Мне, конечно же, было жаль его, и я знал, что его нельзя винить; но мне хотелось, чтобы он, черт возьми, взял себя в руки. Несомненно, это тоже было придумано заранее, решил я, чтобы нам, подонкам, захотелось поскорее убраться, бросив умирающего волкам.

— Послушай, — сказал я. — Никто ведь не покушается на искусство. Художники — это прекрасно.

Анджелина смотрелась в зеркало и, без сомнения, думала о том, что она-то как раз и есть Искусство. Случайно наши глаза встретились.

Повар сжал руки и передернул плечами, будто у него болела спина. Он не принял предложенный мной компромисс, он явно испытывал потребность быть откровенным до конца.

— Наверно, не все художники прекрасны, — как-то даже жалобно сказал он. — Есть ведь и такие, что отрезают себе уши, убивают себя, и даже такие, которые убивают других.

Рот у него скривился, и он наклонил голову, поспешно и виновато облизывая губы. Слезы текли из-под очков в тонкой стальной оправе. Я был согласен с Бенни, качавшим головой. Надеяться было не на что. Разве что пол наконец разверзнется и поглотит его.