Искусство жить - [73]

— Что мы такое? — спросил Арнольд, на этот раз обращаясь ко мне. Я всегда охотнее всех слушал его и меньше всех над ним подшучивал. Я не хвастаюсь. Просто я не был особенным весельчаком. — Большие обезьяны с огромными мозгами, — свирепо объявил Арнольд. И вдруг гневно сверкнул глазами, словно мы, «стервятники», были виновны в том, что люди — всего лишь большие обезьяны. — Огромные мозги, конечно, условно, — добавил он. — По сравнению с китами люди просто недоумки, но не в этом дело. Как бы там ни было, наши мозги достаточно велики, чтобы управлять всем организмом. То, что известно животным благодаря инстинкту, люди постигли с большим трудом. Лишь самые сильные инстинкты сметают все преграды, которые мы создаем. Итак, что мы такое? Какой можно сделать вывод, чтобы сложилось понятие — Искусство жить? — Его губы дрожали.

Анджелина, точно снимаясь для кинорекламы, застыла, прислонившись к бару и согнув одну ногу в колене, словно насмехалась всем своим видом над «огромными человеческими мозгами». Однако, похоже, ей не менее, чем нам, было интересно все, о чем говорил повар, хоть она и делала вид, что ей все безразлично. И вдруг до меня дошло: Арнольд Деллер знает это. А знает ли ее отец?

Не обращая внимания на Анджелину, Арнольд стал загибать пальцы. Опершись локтями на стол и, точно глыба, возвышаясь над ним, он настойчиво внушал нам:

— Итак, первое: мы животные социальные. И ни на что не годны, если мы не в стае, вот как вы, ребята. Возьмите любого из вас — ну хоть тебя, Бенни Мясник, — ведь тебя одного может свалить даже полуголодная бездомная кошка. Да разве только это? Даже если мы делаем вид, что мы не такие, как все, — например, ты, Финнеган. — Прищурив один глаз, он ткнул в меня пальцем, суровый, с дрожащими губами. — Даже если мы делаем вид, что это не так, нас все равно тянет в стаю. Потому что вне стаи нам одиноко, нам нужно кого-то любить и защищать. — Он кивнул в сторону Анджелины и подмигнул, но вышло совсем не смешно — на что, без сомнения, он рассчитывал, — а как-то жутко: так может мигнуть отрубленная голова. Встревоженный, я метнул взгляд на отца Анджелины, затем снова посмотрел на Арнольда. Он поднял руку ладонью вверх, святая невинность. — Итак, — продолжал Арнольд, — первое — мы животные социальные. От этого никуда не уйти. Повинуясь первобытному инстинкту, мы рожаем детей, которые не могут постоять за себя сами. И родители заботятся о них, привязываются к ним, и так мало-помалу, век за веком, как говорит мистер Дарвин, — неплохо бы найти кого-то, кто почитал бы его тебе, Финнеган, — ха-ха-ха-ха! — и так мало-помалу, из века в век, все больше и больше привыкая любить, пока — как вот у нас сейчас — любовь не станет почти что болезнью, о, эти муки любви… Но унывать не будем, китам еще хуже! О’кей! О чем это я? Ладно! — Лицо его вдруг помрачнело и напряглось, точно туго сжатый кулак.

Бенни Мясник посмотрел на меня, будто в чем-то подозревая, затем снова уставился в стол и покачал головой. А что я мог ему сказать? Я и сам не понимал, что происходит. Повар всегда был немного «с приветом», любил читать проповеди, но сейчас, здесь, явно творилось что-то неладное. В воздухе повисло какое-то напряжение, как будто даже мебель и темно-красные стены как-то свихнулись. Мне было не по себе, стены давили, не хватало воздуха, и все же очень хотелось послушать, что еще скажет Арнольд. Даже если это была просто игра ради Анджелины — такая дикая мысль неожиданно осенила меня, — я чувствовал, что этот разговор ведется неспроста, с какой-то определенной целью. Анджелина же сидела беззаботно, точно птичка на проводах.

Ее отец стоял к ней спиной, механически перетирая стаканы.

— О’кей, — сказал Арнольд, — но нам известно еще и второе — в нас живет инстинкт агрессии, и это тоже из-за детей. — Он направил в меня палец, словно пистолет. — Бороться умеет любое животное — утка, волк, медведь, — но у людей с этим все обстоит гораздо сложнее. Об этом вы когда-нибудь думали? А причина — опять же дети, вот что я обнаружил. В обычной схватке животных один из самцов рано или поздно отступает (только не лошади, лошади — психи). Но человеческие детеныши — дело другое. Человек защищает свое гнездо, пока его дети не смогут ходить, говорить, не научатся разводить огонь, охотиться, готовить пищу. На это уходят годы. Десять лет, двенадцать? Причем мало просто изгнать врага всякий раз, когда он является. Нужно очистить от врагов свой лес, обезопасить себя. Выживает тот ребенок, чьи родители окажутся наиболее злыми, самыми безжалостными. — Он посмотрел на Ленни Тень, который открыл было рот, чтобы что-то сказать. — Ты подумай, малыш, — опередил его Арнольд. — Посоветуйся с пастором.

Незаслуженно обиженный, Ленни удивленно поднял брови и, разведя руками, посмотрел на меня. «Где же справедливость?»— говорил его взгляд. Справедливости не было.

Арнольд одержимо врубался в скалу. Он вновь навалился на стол, его лицо блестело от пота, он в упор уставился на меня, словно забыл, что остальные здесь тоже.

— Но вот тут-то, — сказал он, — начинаются трудности, сейчас вы это увидите! Родители любят свое дитя и, конечно, любят друг друга, иначе они не стали бы жить вместе и опекать свое дитя, и довольно скоро они приучаются любить и своих родных, и соседей, так как это тоже помогает им выжить; проходит век за веком, и люди приучаются любить родных и чтить покойных родственников, и каких только мудрых мыслей не оставляют они потомству, нацарапав их на камнях и кусочках дерева. Вот это сговор! Семья и ее соседи, живые и мертвые, все стоят на защите бедного, беспомощного ребенка! Но все они ненавидят — я повторяю: ненавидят! — врага, «чужого». — Он метнул острый взгляд на Джо, который все еще стоял за стойкой бара, — Анджелина тоже не него посмотрела, — но Джо, казалось, не заметил ни того, ни другого.