Искренность после коммунизма. Культурная история - [40]
Отчего же в поствоенной России возник такой общественный интерес к феномену искренности? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно обратиться к событиям декабря 1953 года, когда бывший следователь Владимир Померанцев опубликовал в журнале «Новый мир» свою знаменитую статью «Об искренности в литературе». В ней критиковалась «неискренность» и моралистические «проповеди» социалистического реализма. Взамен Померанцев предлагал развивать литературу искренней «исповеди»[354]. Как и впоследствии во времена перестройки, в риторике искренности Померанцева были задействованы представления о культурной памяти и травме: сталинизм трактовался как период неискренности, и поиск обновленной искренности должен был помочь завершить уходящую эпоху.
Статья Померанцева не просто призывала к искренности на тематическом уровне: она способствовала необыкновенной популярности и распространению самого слова «искренность» в повседневной речи. В тексте статьи это понятие занимает центральное место: автор использует слова с корнем «искрен−» 26 раз, из них 13 раз в (более выразительной, чем производные прилагательные и наречия) форме существительного; еще шесть раз звучит его антоним — «неискренность». Существительное «искренность» попало и в заглавие статьи, и именно этим понятием текст открывается. После короткого введения Померанцев заявляет: «Искренности — вот чего, на мой взгляд, не хватает иным книгам и пьесам. И невольно задумываешься, как же быть искренним?»[355]
Я не случайно так подробно останавливаюсь на лексических деталях: они показывают, что именно понятие «искренность» — а не близкие к нему понятия «подлинность» и «честность» — составляло суть текста, проложившего путь критическим высказываниям о сталинизме. Критик Григорий Свирский указывал (правда, может быть, несколько гиперболизируя), что после публикации статьи «о Владимире Померанцеве заговорила вся думающая Россия»[356]. В ведущих литературных изданиях того времени статья вызвала горячие споры о праве художника на искренность, или, как было принято тогда говорить, на «лирическое самовыражение»[357]. Искренность стала восприниматься как главная ценность в различных творческих областях: в литературе прежде всего, но в эпоху оттепели «озабоченность искренностью и естественностью»[358] испытал на себе и кинематограф.
Моя книга — не первая, в которой утверждается, что искренность сыграла ведущую роль в дискуссиях о путях преодоления наследия сталинизма. Однако немногие подчеркивали тот факт, что в этих дискуссиях понятие искренности относилось отнюдь не к сфере эмоционального и частного. Историк литературы Бет Холмгрен верно указала на переход частного в общественное, описывая, как «послесталинская „оттепель“, начавшаяся с публичного призыва к искренности чувств и обновленному самосамовыражению, была предпосылкой поэтического возрождения небывалого размаха и публичного резонанса»[359]. Можно в целом согласиться с Холмгрен, однако при этом хотелось бы сделать и следующий шаг: указать, что риторика искренности времен «оттепели» была частью не только публичного, но и политического поля, с которым ее некогда соотносили Радищев и другие, поля, внутри которого она окажется вновь в эпоху перестройки.
Почему я говорю об этом? Во-первых, потому, что начатая Померанцевым дискуссия о понятии «искренность» уходила корнями в традиции политического несогласия: автор нападал на лицемерие сталинской политики. Его призыв к политизированной, публично провозглашенной искренности продолжал занимать центральное место в последующих дискуссиях. «Однако все это уже больше относится к политике, нежели к литературе», — как выразился один из читателей по поводу явного смешения литературы и политики, которым отличалось обсуждение статьи[360]. Во-вторых, статья Померанцева наделяла термин «искренность» не только политическими коннотациями, но и конкретными политическим эффектами. Насколько ощутимо было это воздействие, можно понять по официальным отзывам и докладам[361]. Александр Твардовский, принявший к печати статью Померанцева, был снят с поста главного редактора журнала «Новый мир». В резолюции упоминалась статья и содержалась мотивировка увольнения: «За абстрактно понятую искренность»[362]. Самого Померанцева раскритиковали за то, что «вместо понятия „партийность“, он на первое место выдвигает „искренность“»[363], а затем наложили запрет на его публикации. Сама по себе подобная история — появление литературно-критической статьи и последовавшие за ней политические и административные меры — была типична для Советского Союза. Случай Померанцева уникален тем, что после него слово «искренность» приобрело общественную окраску. В публичном дискурсе того времени искренность стала политически нагруженным понятием, и его употребление могло иметь прямые юридические последствия[364].
Когда период «оттепели» стал подходить к концу, понятие «искренность» все еще сохраняло политическое звучание. Петр Вайль и Александр Генис в своем исследовании советской жизни 1960‐х годов писали, что на протяжении всего десятилетия искренность была «ключевым словом эпохи»
