Искренность после коммунизма. Культурная история - [38]
Прагматический подход к искренности второй половины ХХ и начала XXI века не был чем-то прежде неслыханным: вспомним, как Поль Верлен настаивал на том, что он просто эксплуатирует искренность для расширения круга своих читателей, или как Оскар Уайльд позиционировал искренность в качестве одной из художественных стратегий. Безусловно новым в идеях Уоллеса является то, что в наше время они широко распространены. «В наши дни, — писал Борис Гройс в 2008 году, — на смену романтическому образу poète maudit пришел образ откровенного циника — алчного манипулятора, дельца, которого интересует только материальная выгода и который использует искусство как машину для обмана публики»[336]. Наш мир, полагает Гройс, привык к мысли о том, что художники преследуют прагматические цели. В таком мире художник, принимающий традиционный образ одинокого гения, попадает в затруднительное положение, поскольку теперь именно откровенный прагматизм прочитывается как позиция наибольшей откровенности.
Сегодня вслед за Верленом и Уорхолом такие художники, как Дэмьен Хёрст, максимально задействуют описанную Гройсом позицию подчеркнуто коммерциализированного «художника-бизнесмена». Среди прочих провокативных жестов, Хёрст решил воссоздать из платины человеческий череп, украсив его бриллиантами на 17,5 миллиона евро. Летом 2007 года эта скульптура, называвшаяся «За любовь Господа», была продана группе инвесторов за 50 миллионов фунтов стерлингов. Неудивительно, что критики часто задаются вопросом: а не занимается ли Хёрст всем этим только ради получения дохода? Или же его показная погоня за деньгами и беззастенчивая демонстрация самых низменных, прагматических механизмов искусства и есть акт предельного самораскрытия?[337]
Путь от Триллинга до Хёрста может показаться на первый взгляд длинным, но у них, как и у многих других деятелей послевоенной культуры, есть нечто общее — а именно куда более скептическое отношение к откровенности в искусстве, чем у их предшественников. Начиная с середины 1940‐х годов все большее число художников и арт-критиков признавали такие явления, как неоднозначность, «целлулоидность», несовершенство и установка на коммерцию. Если искренность и существует, то она гнездится прежде всего именно в этих явлениях: несмотря на индивидуальные отличия, общую философию современных арт-профессионалов можно свести к этой парадоксальной мысли.
НОВОЕ, ПОСТ-, ПОСТПОСТ-: ИСКРЕННОСТЬ СЕГОДНЯ
Как показывают споры вокруг произведений Хёрста, тот подход к искренности, который был присущ Бурдьё и постмодернистам, актуален и в наши дни: к середине 2010‐х годов искренность стала понятием, о котором только ленивый не отзывался скептически. Чтобы понять эту популярность, начнем с краткого обзора западноевропейских и американских источников.
Начиная с середины 1980‐х годов термин «искренность» начинали связывать с тем постпостмодернистским или позднепостмодернистским дискурсом, который интересует меня в данной книге. Интерпретации новой искренности все больше стали циркулировать в разговорах о новых трендах в музыке, литературе, кино, новых медиа и визуальных искусствах[338]. К началу 2000‐х годов жанры, относившиеся к дискурсам исповеди и проявлений искренности, стали выдвигаться на центральное место; отсюда популярность ток-шоу, веб-блогов, воспоминаний и автобиографий[339]. К концу 2000‐х годов искренность снова привлекла внимание ведущих философов, культурологов и политологов. Специалисты полагали, что она «поможет нам концептуализировать то, что мы сегодня называем фундаменталистскими движениями» (Адам Зелигман, Роберт Веллер, Майкл Пуэтт и Беннетт Саймон)[340] или будет полезна как средство «провозглашения» современного «этоса разума и аргументации» (Аманда Андерсон)[341].
Вышесказанное может создать впечатление, что в наше время сосредоточенность на искренности — исключительно проблема интеллектуалов. На самом деле верно обратное. С течением времени разговоры о возрожденной искренности все теснее резонируют в мейнстримных общественных дебатах. И сегодня музыкальные фанаты, блогеры и поэты-любители — в особенности англоязычные — активно присваивают понятие «новая искренность». Они используют его для характеристики множества культурных практик, создавая тексты, где оно звучит скорее как лозунг, чем как полноценный теоретический концепт. Это понятие используется в столь различных контекстах, что в 2005 году калифорнийский писатель Алекс Блэгг обратился к читателям своего блога с шутливой просьбой: перечислить «все то, что, по вашему мнению, можно считать примером Новой искренности». Блэгг запустил процесс, в результате которого были получены следующие «официальные добавления к Движению новой искренности»: «Лучшие друзья, „Дай пять“, Стойки с лимонадом, Рон Попейл, Аренабол, Онлайн-игры „Форты“ и „Катапульты“, Пенсионеры, Игра „Хаммер“, Доджбол, Вылазки за город, Жвачка „Big League Chew“, Рюкзаки, Andrew WK, Астронавты, рок-группа „Tenacious D“»[342].
Хотя Блэгг, конечно, довел современную тягу к новой искренности до абсурда, он верно диагностировал ее повсеместность. Помимо многочисленных постов в блогах и литературно-критических текстов, в начале 2010‐х англоязычные обозначения «Неоискренность», «Новая искренность» и «Культ искренности» можно было обнаружить в названиях пяти прошедших либо планировавшихся художественных выставок, в заглавиях двух фильмов и одной книги; эти слова красовались на футболках и даже фигурировали в названии панк-рок-группы
