— Ишь, как ухо у тебя, брат, распухло… А ну-ка, давай рассказывай.
Ванька огляделся и шепотком рассказал.
Камчатка выбил о каблук трубку, засунул ее в кисет, набил табаком, высек огню, раздул трут, прикурил, пустил первый клуб дыма. Приподнялся на скамье, втягивая дым носом, кивнул удовлетворенно. Звучно собрав слюну во рту, плюнул отменно далеко — и с замечательной меткостью попал в таракана, деловито пробегающего по замусоренному полу. Только после этих деяний взглянул он снова на Ваньку. Взглянул с жалостью.
— Худо твое дело, малый, хоть из вчерашней передряги ты выбрался неглупо, молодцом. Хозяин твой душегуб и гнусный развратник, вот он кто. Все забываю спросить тебя, малый, сколько тебе точно лет?
— Все мои. Пятнадцать, — прибавил Ванька себе год.
— Тебе теперь только один выход остался, малец.
— Знаю я, дядя Петя, какой выход — бежать.
— Правильно. Однако есть одна загвоздка. Просто сбежать — и куда ты, брат, без денег-то денешься? «Как у Филюшки три денежки, так Филюшка — Филипп, а как у Филюшки ни денежки, так курвин сын Филипп». Слыхал такое? Да тебя первый полицейский служитель или солдат из команды Розыскного приказа — за шиворот! Блох в остроге покормишь, выпорют — и к хозяину снова. Так-то, брат. А если не сам уйдешь, а с хозяина зажилое прихватишь — иное дело.
— Зажилое — эт чего?
— Ты в казачках у хозяина своего долго ли пробыл?
— Да как в Москву привезли, прошлого году на годовщину воцарения государыни императрицы, так и кручусь, что твоя белка в колесе.
— Позапрошлой весною, выходит? Ну так представь, что ты человек свободный…
— Я и буду свободный, когда сбегу!
— Так сколько вольному слуге за такой труд причитается, столько и возьми. Понял?
— А сколько причитается, дядя Петя?
Камчатка пустил из своей короткой трубки несколько клубов дыма, сощурился на Ваньку и легко потрепал его по плечу. Сказал проникновенно:
— А хозяин твой прикидывал разве, не тяжко ли тебе придется, когда на тебя, мальца, невпроворот трудов и занятиев наваливал? То-то, что немерено! Так и ты не скупись, возьми от казны его вольною рукой, понял? Где хозяин твой денежный запас и рыжье свое держит — в подполе?
Ванька ему — про ларец, а Камчатка, голос совсем приглушив, дал несколько дельных советов, а главное, обещал, что встретит его прямо у калитки хозяинова соседа, попа Самсонова.
В ту ночь странная вещь стряслась с Ванькой. Раньше, как случалось ему совершить мелкий проступок (ну там, мусор замести подлавку или яичко украсть), стены дома давили на него и казалось, что безжалостные глаза Петра Дмитриевича глядят на него изо всех углов. Теперь же, когда в очередную ночную отлучку хозяина принялся он загодя припасенным на кухне топором вскрывать запертый ларец, страх сменила отчаянная холодная злоба. Не боялся он, засыпая за пазуху и в карманы сколько поместилось золотых и серебряных монет, серебряных цепочек, часов и прочих драгоценных цацек. Не боялся, когда, нагло сбросив прямо в опочивальне свои тряпки, напялил на себя хозяйскую одежду, висевшую на вбитом в стену гвозде. Не боялся, и когда перелез через забор к соседу, на поповский двор, и услышал сопенье церковного сторожа, спавшего, как нес, у поповского крыльца. Проскользнул мимо него и откинул крюк на калитке, за которой обещал дожидаться его Камчатка.
Наставник не обманул. Обнял Ваньку и, не теряя времени, направился к крыльцу. Попалось ему пол ноги коромысло, неизвестно зачем на земле возле дворника валявшееся, и едва не загремел Камчатка носом в землю. Тут дворник привстал и, глаза продирая, заворчал:
— Что вы за люди? Не воры ли, ежели самовольно во двор взошли?
Ванька бросил коромысло Камчатке:
— Эй, сторож просит, чтобы ты успокоил его лозою, чем воду носят!
Камчатка и успокоил сторожа, приговаривая:
— Не запирай хозяйские ворота — всякому прихожанину невозбранно к отцу духовному своему заходить во всяк час дня и ночи!
Под прихожанином имел он в виду Ваньку, а тот и не помнил уже, когда говел и причащался: за своим сундуком довелось ему выслушать полуночную пьяную беседу хозяина с ученым приятелем, который, ссылаясь на немецких мудрецов и громко, как жеребец селезенкой, икая, доказывал невозможность доказательства бытия или небытия Бога, а также отрицал существование бессмертной души. Ванька, как и все русские люди той серой поры, когда в Питере верховодили немцы, к немецким мудрецам особого почтения не питал, но в том, что душа человека есть не более чем пар, вполне с ними согласился. Посему неразумный юноша и не стал требовать от своего духовного отца совершения требы, а сразу, в спальню войдя, метнулся к кровати, чтобы успокоить его коромыслом — и с попадьей.
В том нужды не было: батюшка с матушкой мирно спали. И в неверном лунном свете явственно увиделось, что в вечерней возне, перед сном еще, сбили они одеяло к ногам, а у попа и рубашка ночная неопрятно задралась, обнажив мощное сложение его чресл, попадья же заснула ничком, объемистую задницу выставив и тем самым приготовив для юного Ваньки переживания, смутившие его своей неразумностью и непонятностью.
— Никак тебе матушка попадья приглянулась? — еле слышно прошелестел Камчатка. — А губа у тебя не дура….
