Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [49]

А в середине 1930-х по всей артистической Москве ходили его байки и фразы. Например, в ресторане ЦДЛ Типот спрашивает официанта: «Ну, что можно съесть вкусненького?» Официант предлагает: «Есть судак в тесте, раньше назывался „судак-орли“». Типот задумчиво: «Судак в тесте! Странно… У моего друга, я знаю, есть тесть в Судаке, а тут… Нет. Не пойдет в тесте». Когда в Ленинграде начались аресты, Типот якобы сказал, выслушав сообщение о высылке Николая Эрдмана: «Нужно жить долго, тогда до всего доживешь».

Летом 1924 года Исаак Дунаевский работает в качестве музыкального руководителя «Фанерного театра» сада «Эрмитаж», которым руководили Хенкин и Ильин. Это был очень веселый и интересный театр миниатюр. Вместе с ним в Москву приехала большая группа молодых харьковских артистов, его знакомых. Наиболее близким из них стал Эммануил Каминка, впоследствии заслуженный артист РСФСР.

В Москве Дунаевский почувствовал себя как рыба в воде. Появилась возможность осуществить свои наполеоновские планы. Внешне он представлял собой довольно колоритную личность. Как у всякого невысокого человека, у Дунаевского была защитная реакция на «высокий» мир: сигарета. Она, без сомнения, придавала ему уверенность в себе. В обмен он безбожно превращал свои легкие в филиал смолоперерабатывающего завода, получая при этом удовольствие от своей солидности. Бравурная папироса во рту напоминала морской флажок, сигнализирующий победу. Курение в итоге сыграло злую шутку с мастером. Было это уже на склоне его жизни и доставило немало мучительных переживаний.

Исаак Дунаевский не обманул ожиданий Владимира Хенкина. Только огромное расстояние, отделявшее Харьков от Москвы, помешало ему сделать это раньше. Здесь, в Москве, встретившись с Алексеем Алексеевым, Борисом Эрдманом (братом Николая), Давидом Гутманом и другими, то есть с теми людьми, которые запросто могли сказать: «Только что видел Есенина, сказал „привет, старик“, и вот он ушел», все оказалось совсем другим. Все талантливые люди рядом, и рядом с ними Исаак Дунаевский. Режиссер Давид Гутман ходит и шутит, бывший химик Виктор Типот ходит и шутит. Весь мир похож на одну огромную улыбку.

Недавно боготворимый Харьков с высоты московской прописки представлялся молодому композитору корзиной, болтающейся под воздушным шаром. «Баллон-груша остывал, сдувался и медленно опускался с каждым днем все ниже и ниже» — это слова Шагала о Витебске. То же самое мог сказать Дунаевский о Харькове. Примерно то же самое думал он о своих харьковских перспективах.

Всякий раз, когда ему приходилось размышлять или говорить о своей харьковской жизни, он испытывал сложное, противоречивое чувство, замешенное на горечи и досаде. Как будто все его харьковские друзья были обречены тащиться на буксире у московских звезд. Для того чтобы тебя заметили, надо было покорить Москву.

В Москве пришлось учиться всему заново, и прежде всего музыкальной моде. Нэп принес с собой первые пробы джаза. Классическую музыкальную гармонию дробили, били, как обыкновенное стекло. Из маленьких, как «восьмые» нот, осколков конструировали новые мелодии и бросали их на ветер.

Если вас хотели развлечь, вам предлагали джаз. Всюду: в ресторанах, в театрах и даже в клозетах — толстые и тонкие граждане насвистывали дребезжащие мелодии. Музыка соперничала со звуковыми отходами больших городов: дребезжанием трамваев, ударами станков, визгом бензопил. Простой человеческий голос воспринимался как атавизм, как аппендицит. В хаосе музыкальных звуков было только несколько тропок, которые вели к ясной и гармоничной мелодии.

Николай Фореггер и Касьян Голейзовский начали широко использовать возможности эроса в балете. Вместо классического трико мужчины и женщины выступали в костюме из собственной кожи.

Все были помешаны на неграх. Негритянская тематика пришла в живопись, музыку, танец, в драматический театр. В Европе Пикассо, находясь под впечатлением от африканской этнической скульптуры, создавал свои живописные шедевры. В Москве скульптор Иван Ефимов с увлечением рисовал эротические картинки на африканские мотивы. В воздухе пахло любовью и вечной весной. Это было великое брожение умов в преддверии великой сталинской дистилляции. Последние годы радостного мифотворчества заслуживают отдельной страницы в истории государства. Этот феномен можно назвать «подпольной эротикой» сталинской эпохи, которая осталась практически никому не известной.

Исаак Дунаевский, конечно, мог слышать имя Ивана Семеновича Ефимова — одного из самых знаменитых, причем скандально, советских скульпторов, чьи работы выставлены в Третьяковской галерее. В истории о Дунаевском он интересен как фигура, создающая фон, на котором складывались гениальные шутки и мелодии тех лет. Его можно назвать эротическим диссидентом сталинского времени. Рисунки, которые он создавал на протяжении всей своей жизни, были на грани приличия. Рисовал он то, о чем мальчишки пишут на заборе. И декларировал: «Если я войду в бессмертие, то именно своей эротикой. В моральном смысле не знаю, как это расценить, а композиционно — это высокая марка».