Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [51]

Дунаевский проник в самое сердце пролетарского смеха. И попал под его обаяние. Никакая академия, никакой Синельников не дали бы ему всего того, что он почерпнул, общаясь с хохмачом Давидом Гутманом, выслушивая остроты Николая и Бориса Эрдманов, осматривая следы погромов, устроенных Есениным. И даже толкаясь на рынке, где по бедности покупал все не самое дорогое и не самое лучшее, во всем: в вещах и людях — от простого рабочего в синей блузе до изощренных поборников кубизма — он видел и слышал безупречное чувство меры, ясности, формы и мелодии. Возможно, никто острее Дунаевского не ощущал, насколько велико и необъятно музыкальное поле, поле новых мелодий. А где-то в стороне мужали его творческие соперники, например Матвей Блантер, который дружил с теми же хохмачами и пересмешниками — режиссерами и актерами.

В 1920-е годы в Москве повсюду рождались маленькие театры. Они вырастали как грибы после идеологических указов Каменева, Троцкого, Рыкова, Бухарина. Каждый из вождей мечтал иметь свою идеологическую обслугу. Каждый театр опирался на поддержку какого-нибудь влиятельного партийного лидера.

С режиссером Виктором Типотом Дунаевский познакомился в общежитии театров сада «Эрмитаж», где они оба жили. Впоследствии Типот стал автором двух самых знаменитых оперетт Дунаевского: «Вольный ветер» и «Сын клоуна». Его жена Надежда Германовна Блюменфельд была всем на свете: и рабочим, и художником, и театральным костюмером. В то время Типот занимался тем, что ставил различные фарсы из жизни средневековых дам, русских матрешек или французских маркиз.

Увидев Дунаевского первый раз, Наденька Блюменфельд приняла его за актера. Какая-то харизма чувствовалась в нем за версту. «Вы спиной к зрителю поворачиваетесь? — поинтересовалась она у застенчивого Исаака. — У меня тут лишняя тесьма имеется. Если не поворачиваетесь, я могу вам костюм затянуть сзади бечевкой, будет не видно, а то он на вас мешком сидит». Исаак смутился, он не знал, что у него немодный костюм. «Это наши хитрости, — объяснил Виктор Типот. — У нас постоянный дефицит на парчу или шелк для костюмов дворян. Моя Наденька шьет только переднюю часть из нужного материала, а заднюю надстраивает из мешковины. Зрители ничего не видят. А театру экономия. По нынешним временам очень „правильная“ выдумка. Вот только актерам к зрителям с этой выдумкой спиной нельзя поворачиваться, а то обман раскроется. Еще побьют».

В театре Типота все актеры уходили в кулисы, пятясь задом. В те годы зрители принимали это за формальные ухищрения. Никому и в голову не приходило, что основная причина формализма — нищета.

Также Исаак Дунаевский познакомился с Борисом Эрдманом — художником, рисовавшим смешные картинки, увлекавшимся боксом — братом «будущего Николая Эрдмана», который за свой знаменитый юмор в 1930-х годах получил десять лет ссылки. Конферансье Алексеев также позже получит десять лет ссылки, правда, за свою однолюбскую привязанность. Отправится в ссылку и драматург Владимир Масс. Многие из них умрут в лагерях, многие — в высотных домах на набережных. Но все это произойдет в будущем.

Не совсем понятно семейное положение Дунаевского. По всей видимости, формально он еще был женат. Каким-то образом его поселили в комнату для семейных, на втором этаже актерского общежития от сада «Эрмитаж», в комнате номер пять. Вот что вспоминает Эммануил Каминка: «В Москве мы виделись почти ежедневно. Он очень любил приходить в нашу „холостую комнату“». По рассказу Каминки получается, что Исаака почему-то к «холостым» не относили. И Евгений Исаакович Дунаевский считает, «что это вполне возможно». Ведь на самом деле разрыв во времени между браком с Марией Павловной и браком с Зинаидой Сергеевной Судейкиной точно неизвестен.

В то время в общежитии театров сада «Эрмитаж» жила разнопартийная богема. В «холостой» комнате обитали пять-шесть мужчин. Говорили, что Борис Эрдман по ночам рисует обнаженных натурщиц, а наутро ходит довольный и очень голодный. В комнате номер пять жарко спорили. Дунаевский в одиночестве сидел перед керосиновой лампой и думал о том, что жизнь на 50 копеек в компании гениальных товарищей — то, о чем он мечтал. Исаак в те годы, по свидетельству Эммануила Каминки, много спорил — горячо и темпераментно. Да, дух спорщика, который всегда настаивает на своем мнении, достался Исааку с генами отца. Это была одна из наполеоновских черт, черт победителя, который знает, что ему многое дано и позволено. И еще — прекрасная память, умение логично мыслить.

Иногда вдруг в середине разговора Дунаевский отходил в сторону, пристраивался в уголке и, не обращая уже никакого внимания на то, что происходит вокруг, начинал писать музыку. Кто видел это в первый раз, поражался.

Сочинение музыки при адском шуме и грохоте, на уголке стола вместо рояля — это казалось магическим или цирковым аттракционом. Именно это свойство Исаака не в последнюю очередь способствовало росту его популярности и появлению слухов. О нем стали говорить как о музыкальном мессии.

Исаак Дунаевский сразу обратил на себя внимание. Он почти не прикладывал к этому усилий — мелодии сами из него «перли», ему оставалось только наиболее картинно их подавать. И он эту картинность создавал. Поза была не в общении с окружающими, а в манере творить. Его искусство, музыкальная пафосная гармония, придуманная им, очень легко, без натяжки, становились на котурны. Позже кто-то найдет у Станиславского объяснение феномена Дунаевского — способность к публичному одиночеству. Тогда же это было просто чудом, чудом, которое устраивал Гари Гудини. Зимой 1924 года молодой Исаак Дунаевский, благодаря растущей популярности, переходит в театр «Палас» по соседству с «Фанерным театром».