Иосиф - [42]

– Дядя Серёга, ты меня уже записал…

– Да никуда я тебя не записывал, – перебил меня управляющий. – Культурный ты человек! Бери, бери и не пыли, пехота! Ха-ха-ха!

Наши поплавки стояли, как в колодце, не клевала и Бе-лорыбица. Мы выпили, неспешно закусили, и дядя Серёга продолжил.

– Вы этого Ляксашу Маркина помните? Пашка, ну ты должен знать! Слепой! Но он трошки видит, с палочкой ходить.

– А-а, ну-ну-ну! Он сливы нам за тапочки отцовские носит, с Маркиных он…

– С Маркиных. Да. И вот, ребята, у нас тут на Маркиных недавно разыгралась такая ЛЮМБОВЬ!.. не приведи, Господь!

Как под грушей

Ну не клевало у нас в тот день с братом Вовкой! Наверное, управляющий дядя Серёга был прав. Афганец дул, ветер юго-восточный. На что уж отец наш не рыбак, ни разу в своей жизни не сидевший с удочкой на бережку какого-нибудь водоема, и тот предупредил:

– И куда вы, ребята, наструпалисись? Поспали бы, а? Гляньте, ветряка откуль?

– Нам ветряка, папа, нипочем! – это я ему так радостно ответил.

И вот сидим на плотине, ветряка дует нам в спины, сидим и слушаем управляющего. А вот дядя Сергей, он, видать, от души выговорился. Его неспешная манера повествования располагала и на дальнейшее «бесклёвое сидение». И когда он произнес слово ЛЮМБОВЬ, я невольно усмехнулся.

Кто первой пустил по ветру эту самую ЛЮМБОВЬ, наша ли или соседская раскрасавица-хуторянка, неизвестно, но то, что оно принадлежало особе женского пола, сомнений нет. Это уж казаки и, скорее всего, деды придали данному созвучию ироническую окраску по известной пословице – видит око, да зуб неймёт!

Вспоминаю деда своего родного, Димитрия Игнатьевича, Царство ему Небесное! Пасли мы как-то с ним коров на лугу за Городищами, и загуляла у нас одна. Загуляла и загуляла, ничего такого и разэтакого в этом для хуторского жителя любого возраста нет. Природа! Дышит «сабе», как хочет! Уж так вышло, что в этот год в земляковском малом табуне был бугай! Чей, каких хозяев, не помню, да это и не важно. На наших глазах корова с бугаём снюхались и без свойственной им в таком деле звериной публичной страсти, стали отдаляться в гору, в лесок. Ну, совестливая какая-то парочка оказалась! А пастухом-то, понятное дело, был не дед, а я. Дед приказывал да провиант носил. Учился жа я тогда в классе третьем-четвёртом. Помню, рванулся было за отдаляющейся любовной парой, но дед остановил меня.

– Павло, иди суда, на, яичку съешь! – он сидел в тени старой одинокой грушенки, невесть когда и как занесённой на склон горы. Сидел и из брезентовой темной сумки вынимал еду на травку.

– Какое яичко, деда?! Корова с бугаём в лес уходят!

– И салу с мяском! Ты жа любишь с мяском.

– Где их я потом искать буду, деда?! – нервничал я.

– А вот и молочка, глянь? – не слышал меня дед. Он не спеша вытянул из горлышка бутылки кукурузный початок и отхлебнул молока. – М-м, мёд, а не молоко! На!

– Деда! …

– Иди суда! – негромко, но властно приказал дед. – Иди и садись!

Я засопел и сел на указанное мне место, взял куриное яйцо, стал его чистить.

– Никуда они не денутся, Пашка! – смягчился дед. – Ну, щас они там погуляють, трошечки, травки подъядять, хвостами покрутють, ха-ха, скольки им нужно, и сами придуть. Глупой ты! Ты жа видишь, у них люмбовь, и всё такое! Куда им бегать?!

Конечно! Яичко я съел, и не одно, с салом с прослойкой и молочком запил, но поскольку в школе был хорошистом, порою и отличником, деда я поправил:

– Деда, а надо говорить правильно не люмбовь, а любовь.

– Глянькось! А я, внучок, и не знал! – опечалился дед. –Съешь тада ишо яичку, с сальцом, бегать луччи будешь и банёк луччи соображать начнёть.

Перед тем, как тронуться домой, из леса вышли корова с бугаём и спустились к стаду. Дед оказался прав.

По оценкам женской половины, дед наш был красавцем! Высокий, статный усатый балагур. Кто-то из прародителей по дедушкиной линии был то ли турок, то ли цыган, и честно признать надо, до женской половины Дмитрий наш Игнатьевич был охоч…

Пел он прекрасно! Со своими сестрами, женой Дарьей Антоновной, с мамой нашей, как они играли протяж-ные, строевые, шуточные казачьи песни! Перед самой войной к деду нашему забрел собиратель фольклора из хора имени Пятницкого. И, как поняли потом дедушка с бабушкой, был он, собиратель, в то время большой человек в хоре. Много чего он набрал у деда. Дня три, рассказывала бабушка, пели и пили они, собиратель старины и вчерашний казак-белогвардеец. А потом фольклорист предложил Дмитрию Игнатьевичу отдать шестнадцатилетнюю его красавицу-дочку Нину в артистки. В хор Пятницкого. За эти три дня будущей матери нашей не раз выпадала на заказ нечаянная радость спеть под собственный аккомпанемент на семиструнной гитаре. Погладить, так сказать, «серцу» любителю старины.

– Игнатьевич! – в конце концов умилился пьяненький фольклорист. – Отдай мне её, она у нас будет солисткой!

– Не-а! – отрезал дед. – Мужик ты, видать, хороший, но не обижайся. Артисты – пустое дело! Не отдам! Вон, пусть замуж идеть, да детей рожаить. Мы тут все артисты, когда надо. И споём табе, и спляшем. Не хуже вашего! И по мёртвому, если будет надо, отпоём. А вот так кажный Божий день дуриком орать?! Это что ж за жизня такая? Глупая какая-то жизня! – так рассудил дед, и так пересказывала нам бабушка Даша, и то же самое печально подтверждала мама.