Инвалид детства - [37]

          Через пять минут Саша уже помогал ему влезать в ванну, в которую он наскоро наплескал воды из горячего бака, и усердно тер его узкую спину, в то время как Лёнюшка давал ему необходимые наставления:

          — Мыльца, мыльца побольше, не скупись, а то я уж полгода не мылся, да три посильней, а то больно деликатничаешь. А шампунью-то не надо, — сказал он, видя, как Саша развинчивает зеленый пузырек, — от нее перхоть одна. Мыльцем, мыльцем намажь погуще, да продери!

          Вскоре он уже стоял, завернутый в большое Сашино полотенце, и красные щечки его лоснились от удовольствия.

          — Леонид! Это что ж такое! — в изумлении воскликнул вдруг Саша, спуская воду. — Вода-то с вас — совсем чистая, только мыло и плавает по поверхности!

          — Тише, — строго сказал тот. — И не говори никому!.. Александр! — позвал он, когда Саша уже распахивал дверь баньки. — Канонник-то забери, а то так и пролежал у нас вчера весь день без всякого толку.

          Он протянул клеенчатую тетрадь.

          Саша на секунду задумался, что-то соображая, смутился и вдруг улыбнулся ему радостной широкой улыбкой:

          — А причесать-то вас тоже, наверное некому! Давайте я уж вас и причешу заодно!

          В полутемной церкви было уже много народа, все стояли, тихонько переговариваясь. Неподалеку от Ирины женщина с плоским скуластым лицом рассказывала своей соседке — непомерно толстой бабе, у которой так много было чего накручено на голове, что, казалось, к ней привязана небольшая подушка.

          — А я-то и не хочу до конца исцеляться — только, чтоб облегчение было, и довольно. А то боюсь, как в прошлый раз — только батюшка беса-то моего изгнал, я сразу за старое: беретку набекрень, губы бантиком и всякая там любовь-разлюбовь, дом отдыха. Про Бога и вовсе забыла. Тут-то бес и нагрянул да еще с компанией — принимай, мол, хозяина! Боюсь, и на этот раз, коли батюшка его изгонит, не выдержу я испытанья мирскими соблазнами, от молитвы отойду!

          Ирина пожалела, что не захватила заветный еженедельник, и принялась разглядывать разношерстную публику. Прежде всего она опять увидела своего лошадиного человека, про которого еще вчера в церкви, вновь услышав его страшное ржанье, осведомилась у Пелагеи. «Да это ж Ваня, — ответила ей старуха,— ты-то его не бойся, он такой смирный, благоговейный — раб Божий. Баба какая-то его испортила, все молочком заговоренным поила — женить на себе хотела. А он — что он? У него и жена тогда была, и детишки...»

          Ваня прикладывался к иконам, становясь на колени и складывая молитвенно руки, и издавал короткие жалобные «иго-го-го».

          Был и тот, похожий на спившегося художника, беспрестанно накладывающий на себя крестное знамение и отвешивавший глубокие поясные поклоны. Выпрямляясь, он блаженно и бессмысленно улыбался, вновь принимаясь за свое трудоемкое подвижничество.

          Рядом с Ириной оказался юноша, весьма интеллигентного и даже благополучного вида, с неглупым и приятным лицом, одетый в темно-синюю куртку-»аляску». Он был всецело поглощен какой-то странной игрой: на растопыренных пальцах он держал то ли натянутую нитку, то ли резинку, на которую была нанизана пуговица и которую он то и дело поддевал мизинцами, азартно крутя ею перед носом. Когда она закручивалась каким-то, одному ему неведомым образом, он, издавая восторженное «о!», начинал все сначала.

          Остальная публика была довольно заурядна и мало примечательна: какие-то поблекшие женщины — и очень толстые, и совсем тощие, мужчины с лицами прохожих, бабки, две девушки, одна из которых показалась Ирине миловидной. Она как-то странно озиралась и втягивала голову в плечи, словно боясь, что ее вот-вот ударят. Впереди — у самых перилец — стоял высокий дядька с лысым начальственным затылком. У окна — дама в каракуле, которая поглядывала вокруг презрительно и надменно, стягивая в ниточку губы и неодобрительно качая головой.

          — А вас что — тоже гипнотизер испортил? — сочувственно обратился к Ирине некто в пальто с вытертым цигейковым воротником, из которого высовывалась длинная жилистая голая шея.

          Он напомнил Ирине их бывшего садовника и сторожа — у того были такие же сальные жидкие волосы и редкие зубы, которые он каждый раз при виде Ирины обнажал в улыбке какого-то блаженного восторга.

          Он сделал для нее беседку из четырех кустов, увитых плющом, и каждый летний день приносил ей букеты только что срезанных цветов.

          — О, — говорила она, — у вас есть вкус! Знаете, даже из превосходных цветов можно составить букет так, что получится лишь аляповатая мешанина.

          И тогда он краснел, пятился, приседая и прикладывая обе руки к сердцу, чем выражал свое бессловесное счастье.

          Зимой из его сторожки доносились жалобные звуки флейты, на которой, впрочем, он не мог вывести больше двух-трех фраз и, когда Ирина вбежала к нему однажды с просьбой подтолкнуть забуксовавшую машину, она увидела у него на стене свою фотографию в аккуратной рамке, очевидно выкраденную из альбома и обреченную внимать этим переворачивающим душу звукам.