Инвалид детства - [39]

          — Ад! Ад! Ад! Ад! — выкрикнула в ужасе полная дама в черном каракуле и закрыла лицо руками.

          — Ириночка, хватит в облаках витать! Пора уже и тебе сделать подтяжку: смотри, эти морщины от носа вниз, и на лбу, и под глазами... Не знаю, мне, например, заметно... Да в Париже элементарно — крошечные надрезики возле ушей, и лицо как новенькое!

          Старец внимательно посмотрел на бесновавшихся и, пройдя между ними, остановился возле той, с подушкой на голове, которая продолжала кататься по полу.

          — Ирина, каждый раз, когда ты мне говоришь подлеца и выгоняешь взашей, ты не сомневаешься в моем возвращенье. Учти — я уйду и не вернусь! Отверни лампу — сидишь у тебя, как на допросе...

          — Ну и что! — насмешливо прокричала изможденная и оперлась локтем на выставленное бедро.

          — А я, когда вернешься домой, еще больше буду тебя терзать! — завопила Параскева басом.

          — Искусство, искусство, — крестился странный подвижник, не переставая улыбаться.

          — А я опять к старцу пойду, и он тебя выгонит именем Христовым! — спокойно отвечала Параскева уже по-женски.

          — А я говорю: «Да Ирина тысячу себе найдет таких», — а он — что это он так взъелся на тебя, не пойму — говорит: «Да кто ж ее выдержит? Старика со света сжила, сын родной — и тот убежал...»

          — «Анну, Марию, Ольгу, Александра, Тимофея, Зою, Тихона, Самсона. Татьяну, Марию, Иоанна, Игнатия, Фрола, Елену, Екатерину, Олега, Нила, Иакова, Тамару, Евдокию...» — читал Таврион.

          Старец, накрыв епитрахилью голову валявшейся на полу бабы, прочитал свои заклинания и связал ей полотенцем руки.

          — Боюсь! Боюсь! — завыла Параскева басом.

          — Ад! Ад! Ад! Ад! — подтвердила дама в каракуле.

          — О! — довольно воскликнул юноша, опять раскрутив нитку.

          — Ш-ш-ш! — смеялась миловидная девушка.

          — Иго-го-го! — закатывался Ваня.

          Старец остановился возле Ирининого «садовника» и посмотрел на него. Тот вдруг просительно прижал руки к груди, переломив их в запястьях, и тоненько, жалобно и печально заскулил:

          — Вау! Вау! Вау!

          Старец накрыл и его и, мельком взглянув на Ирину, вернулся к разложенным книгам.

          — Да я же говорю — вам отказано! Что? У нас живые писатели не могут получить, а мы тут вдов будем обеспечивать! Разгар сезона! У нас заявлений больше, чем путевок!

          — Только «Отче наш» не читай! — прокатилось по церкви.

          — Страшно! — басила Параскева.

          — Ну и что? — кривлялась изможденная.

          — Ш-ш-ш! — тряслась девушка.

          — Так тебе и надо! — назидательно твердила Параскевина женская ипостась.

          — Ад! Ад! Ад! Ад! — закрывала лицо дама в каракуле.

          — Искусство! Искусство! — соглашался тот, в телогрейке.

          — Да и не принимай их больше, Ирина! Они мне как начали на два голоса, перебивая друг друга: «Да она, мол, знаешь что с ним творила! Один раз, — говорят, — на наших глазах, как швырнет чашку об пол, как крикнет: ты старый, выживший из себя ревнивец, маразматик! А он ей ведь и ответить даже уже не мог...»

          — Выхожу! Выхожу! Выхожу! — завопил отчаянный голос из бабы с подушкой, и она несколько раз стукнулась головой об пол.

          Ирина стояла ни жива ни мертва.

          «Да, конечно, — приободряла она себя, — тут все дело в подсознании. Многие художники и писатели черпают оттуда же самые невероятные и вдохновенные образы. Очевидно, это в чем-то схоже с механизмом творчества. У натур талантливых, артистичных это облекается в художественную форму, а у людей примитивных, эмпирических — получается вот такая бессвязная ахинея. Впрочем, это похоже на театр абсурда. Возможно, окажись здесь какие-нибудь интеллектуалы, поэты да и вообще люди с развитой внутренней жизнью, все это выглядело бы, может быть, и весьма артистично. Я даже могу предположить, что здесь можно было бы услышать и кое-какие оригинальные мысли, наблюдать рождение какого-нибудь нового жанра, воочию наблюдать тончайшие движения души, всплывающие на поверхность...»

          — Что твой Саша-то натворил? Они все наперебой твердят про него: хам и оболтус, — говорят, — сын у нее — того же поля ягода. Он что — правда им заявил, что у них все — только похоть очей, похоть плоти и гордость житейская? Их больше всего уело то, что он это им — таким заслуженным людям!..

          — Ну, старец, не дойти тебе сегодня до своей кельи! — заорал юноша, грозя кулаком и потрясая запутавшейся ниткой.

          — Ш-ш-ш! — покатилась со смеху девушка и сказала сквозь слезы. — А он говорит, что трефовый, а сам — пиковый! Ш-ш-ш!

          — Искусство! Искусство! — закивал «спившийся художник». — А вы мне — церковь, церковь...

          — Вау! Вау! — жалобно скулил Иринин «садовник».

          — Боюсь! Свечи горят. Лики глядят. Христос грядет! — в ужасе бормотал шаркающий мужчина с затылком. Он рванул на себе пальто, и пуговицы запрыгали по гулкому полу.

          — Ну и что!

          — А вот вернешься домой — поедом буду тебя есть! Со света сживу!

          — Ад! Ад! Ад! Ад!