Интеграл похож на саксофон - [106]

Прошло несколько лет, Софочка стала настоящей жрицей любви, это можно было понять по ее рассказам. «Мы с подругой, — рассказывала она не торопясь, тщательно выговаривая слова, отчего они наполнялись особым смыслом, — встречались с Михаил Васильевичом. Он главный инженер. А потом Михаила Васильевича взяли и перевели в Москву. Я звоню в Москву подруге и говорю: „Алина!

С нас главного инженера сняли!“»

Жизнь Софочки представляла из себя эротический роман, в котором одна история сменяла другую и каждая несла в себе новую, неведомую до того грань. О своей подруге, той самой, из-под Михаила Васильевича, он говорила с томным закатыванием глаз. «Это ужасно! Надя совершенно не может отказывать! Вчера приходит и говорит, что отдалась шоферу грузовика. Я ей говорю: „Надя, как ты могла?“ А она отвечает: „Он так просил, так просил…“» Безотказная Надя рассказывала подруге, что ее соблазнители, разомлев после акта любви, обычно спрашивали ее: ну, какой я у тебя? Очевидно было, что не первый, но любой надеялся, что он хотя бы второй. Однажды Надю долго утомлял какой-то занудный мужичок, она снизошла, в который раз принесла себя в жертву. Мужичок, справив половую нужду, поскольку это никак иначе не назовешь, разомлел и спросил у Нади: «Ну, какой я у тебя?» На что Надя, разозлившись, ответила: «А я тебя, блядь, вообще не считаю!» Эту фразу Софочка считала классикой и повторяла с видимым удовольствием.

Время шло, а дело с отъездом стояло на месте. Даже Галочка, человек порывистый и нетерпеливый, не спрашивала, понимая, в каком положении находится мой отец. У Оськи умерла мама. В крематории на панихиде посторонних не было, с ней прощались только родственники. Я застал Оську дома, в полной прострации, с небольшой черной урной в руках. Он иногда тряс ее, как маракас, тогда внутри шуршало. «Вот, — сказал он патетически, — мамин прах».

Мой отец понимал, что он держит нас, что злосчастную бумажку «о материальных претензиях» все равно надо будет каким-то образом подписать и заверить, но преодолеть себя не мог. Он очень переживал, замкнулся, целыми днями молчал. На нервной почве у него начали трястись руки, расстроилась щитовидная железа. Он очень похудел, потерял 16 килограммов, стал похожим на скелет. Пришлось ложиться в больницу. Я ездил к нему на трамвае по направлению к порту, по проспекту Римского-Корсакова, Газа, к корпусам за Обводным каналом.

Оська примчался к нам домой на проспект Славы рано утром. Лицо его сияло. «Я все устроил, — сказал он, — с тебя большой букет, бутылка лучшего коньяка и коробка конфет „Птичье молоко“». Конфеты «Птичье молоко» были ранним прорывом в советском маркетинге. Само название говорило о небывальщине. Птицы не дают молока. С яйцами у них проблем нет, а с молоком есть, кроме — правильно, конфет «Птичье молоко»! (Всеобщий смех, оживление).

Конфеты выпускали малыми партиями и до широкой продажи они не доходили. Обладание коробкой «Птичьего молока» было символом социального статуса, свидетельством хороших связей. Драгоценную коробку добыла женская мафия через знакомых в валютном магазине «Березка».

Оське удалось провести блестящую разведывательную операцию, выйти на управляющую делами в жилконторе родителей и договориться на частный прием в нерабочие часы. Более того в обмен на цветы, коньяк и «Птичье молоко» управделами гарантировала полную тайну.

С этим известием я и поехал в больницу к отцу. Он воспринял новость с видимым облегчением и тут же согласился подписать. Эту подпись я не забуду до конца своих дней. Рука отца тряслась, подпись ему не удавалась. Эти закорючки я повез к Оське на встречу.

В назначенный день и час мы постучали в заветную дверь. Управделами оказалась молодой энергичной и решительной дамой, которая мгновенно заверила отцовские каракули, шлепнула печать, быстрым движением смела наши подношения в ящик стола и протянула на прощание руку. Я почувствовал, как передо мной открываются врата новой жизни.

По тогдашним правилам квартиру можно было продать только своему кооперативу, по той же цене, за которую купил. На первый взнос деньги (1800 рублей) мне давали родители, теперь я мог их вернуть. За прошедшие 5 лет накопились взносы по рассрочке, кооператив их нам выплатил. Нет денег — проблема, есть деньги — тоже проблема. Деньги надо было отоварить, товары везти с собой либо отправлять тайным путем. Я вспомнил предложение Юргена, уверявшего, что он может вывезти слона.

Ленинградские евреи, по моим наблюдениям, делились тогда на две категории. Первая постоянно и повсеместно обсуждала вопрос: ехать или нет. Приводились сотни доводов «за» и «против». Эти доводы, прозвучав, растворялись в воздухе, так никого и не убеждая.

Мой шапочный приятель Володя Г. каждый раз, останавливая меня на Невском, хватал за пуговицу, заглядывал в глаза и спрашивал: «Как ты думаешь, мне стоит ехать?» В один из недавних приездов в Питер я снова встретил Володю на Невском. За прошедшие тридцать с лишним лет он немного съежился, обвис, но при встрече глаза его загорелись былым огнем. Взяв меня за пуговицу, он заглянул мне в глаза и произнес: «Как ты думаешь, мне стоит ехать?» Я понял, что его воображаемый отъезд — это перманентная мечта, сказка, без которой ему было бы трудно; надежда, без которой невозможно жить. Мысль о том, что можно все тут бросить к черту, укатить за горы и моря в поисках приключений, вызывала у Володи учащенный пульс, чувство близкой опасности, от которой в груди спирало дыхание. После этого обсуждения он ехал домой на Петроградскую, в квартиру, знакомую с рождения, внутренне успокаиваясь от мысли, что сейчас сделает себе яичницу или поставит что-нибудь из Билла Эванса.