Инсайт - [50]

Я не знал, сколько ещё смог бы сопротивляться этим желаниям, но… Всё закончилось. По комнатке, когда Баута замолчал, будто прошелестел облегчённый вздох двух голосов. Свеча мигнула и погасла, оставив нас в кромешной темноте. А я ощутил, что в комнате стало на двух людей меньше. Остались только их тела, но в них уже не было чего-то очень важного.

Баута встал и повернулся ко мне. Его глаза в прорезях маски горели светло-голубым, постепенно затухающим электрическим огнём. Я замер, загипнотизированный этим сиянием и не успел увернуться, когда его сапог врезался мне в рёбра. Я скорчился, хватая воздух, а Серафим наклонился ко мне и проскрежетал:

– Всё ещё осуждаешь меня, а?! Посмотри на себя. Посмотри внутрь! Ты же был на грани, я почувствовал! В тебе всё меньше от человека и больше от твари! Молись, чтобы наш путь не оказался слишком долгим! Потому, что ты уже почти потерян! – отворачиваясь и выходя в коридор, он добавил, куда тише. – Несчастный мальчик…

Баута ушёл, а я лежал рядом с двумя дышащими телами, только что бывшими людьми и плакал от страха и жалости к себе. Маска горела огнём, словно вплавлялась в кожу. Я поднял руки, чтобы снять её и понял две странности. Черты фарфорового лица изменились: губы искривила усмешка, обнажившая острые, сколотые зубы. По этой, ещё нескольким чертам и расположению проступивших трещин я понял, что маска стала копией моего лица, только отмеченного будто чертами всех пороков, от злобы до похоти. И ещё одно… Как я ни пытался, я не мог её снять! В ушах, издевательским набатом, билось безумие. Начался Звон.

Глава II Видения и сны

Лиса

…тьма. Как долго вокруг только она? Мои веки стянуты грубой нитью, и я не вижу. Голос давно сорван, и я не могу кричать. Тело настолько измучено, что я ничего не чувствую. Остался только слух. Скрип двери, тяжелые шаги, плеск воды в чашке, из которой мне дают напиться. И гимны. Бесконечные, заунывные песнопения. Они наполняют меня чем-то тягучим и мерзким, вытесняют остатки мыслей. Где я? Когда? И… Кто? Не знаю, не могу вспомнить. Когда стараюсь – голову сверлит боль, а боли и так слишком много. Проще не думать, раствориться в отвратительном хорале, отдать ему чувства и переживания. Зачем ты(я) сопротивляешься? Что держит тебя в моей голове? Обрывки воспоминаний? Ощущение детской ладони в твоей руке? Их плач? Крики? Смех? Нет. Это не то, это давно бы забылось.

Держат кровавые буквы на внутренней стороне век. Они пульсируют, горят, жгут зрачки. Глупцы думали, что слепота поможет мне услышать. Нет. Теперь я постоянно вижу эти слова, даже если уже не могу прочитать. Они взывают ко мне, заглушают музыку, через них я слышу, как звенит Город. И вспоминаю. Озарённые! Шпиль, свора! Дети! И Кот! Кот где-то там, идёт ко мне, он всё ближе. И просыпается надежда. И страх! Почему я боюсь? Почему, когда думаю о нём, о любимом, меня начинает колотить и хочется, чтобы дверь никогда не открылась, и я осталась в спасительной темноте? Почему я боюсь? И кого? Не знаю. Мысли путаются. В уши снова льётся песня Озарения…

В голове всё ещё отдавался болезненный, заунывный ритм песен фанатиков. Тело под одеждой покрылось липким потом и суставы ломило от слабости. Лиса. Я резко сел и распахнул глаза, борясь с дурнотой. Звон прошёл. Мы всё ещё были в холле небоскрёба. Факелы продолжали чадить, наполняя затхлый воздух горьким дымом. В двух шагах сидел, привалившись к зелёному мрамору колонны, Баута и закидывал под маску кофейные зёрна из холщёвого мешочка, который вчера ему подарили местные. Те самые дары. Кофейные зёрна, и где только нашли?

Ближе ко входу, посреди атриума, ярко горел костёр, возле которого хлопотал Червь. Глаза его покраснели, правое веко плясало, а руки тряслись. Но он ловко снял с огня котелок и разлив по обколотым чашкам его содержимое, засеменил к нам. Баута кивком поблагодарил и взял чашку, перестав хрустеть кофе. Мне тоже досталась порция бледного грибного чая и я, совершенно забыв про маску, поднёс чашку к губам. Она прошла сквозь фарфор, будто его не было. Уже устав удивляться, я сделал глоток и достал из мешка несколько сухарей.

Пока я утолял голод, Червь, стараясь не смотреть в мою сторону, робко уселся подле Серафима и сбивчиво стал что-то ему говорить, опасливо поглядывая на меня. Его страх был каким-то пресным на вкус, как те сухари. Когда он замолчал, Баута только покачал головой и проскрипел что-то в ответ. Червь встал и преувеличенно бодро заговорил:

– Ох и натерпелся я сегодня, господа. Всё ныли и скреблись в окна, сволочи! – он устало прижал руки к глазам. – Пойду, посплю немного, с вашего позвления.

– Спасибо тебе. Пришли потом кого-нибудь, двери запереть. – Серафим поднялся с пола и спрятал мешок с кофе в складках плаща.

– Хорошо. Прощайте господин. – Червь поклонился Бауте, как-то дёргано кивнул мне и направился к двери в подвал.

Я тоже поднялся. Хотелось что-то сказать, но я чувствовал – то, что произошло вчера, углубило пропасть между мной и моим загадочным спутником. Напряжение было разлито в воздухе, пока Серафим напряжённо наблюдал за моими сборами. Наконец я закинул арбалет и мешок на плечи.