Инсайт - [48]

– Спасибо. – он вернул мне маску, которая теперь казалась куда тяжелее. – Когда я увидел её в твоём разуме, я думал, что это просто шутки моей психики. Подсознание, мол, формирует восприятие, знаешь? А это, значит, действительно была она. Ну. То, что осталось.

– Ты поэтому решил помочь мне, да?! – почему-то я почувствовал злое, пляшущее веселье. – Из-за этого остановился тогда?

– Скажем так, это сыграло свою роль. Но я хочу, чтобы ты понял, Кот, раз и навсегда. – Баута отряхнул и так чистый плащ и отвернулся. – Погонщика нужно остановить. И, если ради этого мне придётся шагать по трупам всех, кого я любил, я это сделаю! А теперь, надевай чёртову маску! Просто приложи к лицу и открой сознание. И постарайся не свихнуться.

И я приложил маску к лицу. И пришла боль, сила и безумие…

***

– Нет, его уже не спасти, мне жаль. – Баута убрал руку со лба ребёнка и небольшая толпа вокруг тяжко выдохнула, как один человек. Какая-то женщина заплакала.

Я просто стоял и радовался, что маска скрывает отчаяние, наверняка отражающееся на моём растрескавшемся лице. В этот дом мы вошли, когда ощущение приближающегося Звона стало почти невыносимо (МАНЯЩИМ) тяжёлым. Декорации Города, к тому времени, в очередной раз изменились, хотя мы шли всего пару часов. Небоскрёбы. Серый бетон и стекло первых двух-трёх этажей и рвущиеся ввысь переплетения арматуры – выше. Искривлённые, ржавые каркасы, жадными зубами грызли небо, мутно подсвеченные снизу желтоватыми, мигающими прожекторами, хаотично разбросанными по тротуару. Серафим остановился у двери одного из зданий, которое, на мой взгляд, ничем не отличалось от других. Только когда мы подошли ближе, я заметил, что стеклянные двери и окна вокруг густо замазаны чёрной краской. И тогда же почувствовал внутри жизнь. И чужое горе. Баута, видимо, тоже. Он приложил руку к стене, возле двери, пару секунд молчал, а потом громко и отчётливо прокричал:

– Червь! Открывай!

Послышался звук отпираемого замка и в щели между дверью и косяком проросло плоское, невзрачное лицо, с ввалившимися глазами неопределённого цвета и огромным носом, покрытом чирьями.

– Господин! – мужичок плюхнулся на мраморный пол, умудрившись правым коленом распахнуть дверь шире. – Мы звали, и ты пришёл! Наконец-то!

Червь потянулся грязными, кривыми пальцами к Бауте, но тот брезгливо подобрал полы плаща и вошёл в мраморный, скудно освещённый самодельными факелами холл, пробормотав:

– Хватит. Веди уже. Что-то ведь не в порядке?

– Д-да. Беда у нас с ребёнком. Идёмте. Идёмте же.

Мужичок стремительно подскочил и пошлёпал босыми ногами, ведя нас между высоких, подпирающих потолок колонн зеленоватого мрамора. Он всё косился на меня, но, не получив дополнительных объяснений, сам не стал ни о чём спрашивать. Я просто молчал, старательно играя роль спутника-ученика Серафима. Миновав массивную, каменную лестницу, ведущую наверх, в бессмысленное переплетение ржавой арматуры, мы остановились перед незаметной металлической дверью, утопающей в стене. Червь, постоянно нервно оглядываясь, достал ключ и отпер её.

– Дальше найдёте дорогу, господин… Господа? Я сегодня привратник, мне уходить нельзя…

– Да. Иди. Благодарю тебя! – голос Бауты скрежетал, как плохо смазанное колесо.

– Благословите, господин? – Червь опустился на колено, словно рыцарь, и Баута положил руку на низкий лоб. Я почувствовал слабый укол силы, когда он произнёс:

– Да минуют тебя кошмары!

С посветлевшим лицом и жизнерадостным блеском в глазах, коротышка удалился обратно во тьму, а Баута, сделав приглашающий жест, шагнул на ведущую вниз, раскрошившуюся бетонную лестницу. Я пошёл следом.

– Благословение? Серьёзно? – спросил я, пока мы спускались во тьме.

– Ну. Тёмный народ, чего там. Для них я что-то вроде доброго духа. Они и дары мне приносят иногда.

– Доброго, ну. Видели мы такую доброту.

Серафим ничего не ответил и просто продолжил идти.

Мы оказались в длинном, узком коридоре, густо поросшим светящимися зелёным грибами. Справа и слева были проёмы, некоторые с дверьми, некоторые привычно занавешанные тряпками. Из-за них выглядывали люди – типичные обитатели Города: рваная одежда, покрасневшие от бессонницы глаза и потрёпанная одежда. Увидев Бауту, они выходили в коридор и молча следовали за нами. Это было жутковато.

Мы прошли, должно быть, метров пятьдесят, когда Серафим резко остановился у очередной двери. Я тоже почувствовал. Из-за рассохшихся досок тянуло тоской и страхом. Маленькие, наэлектризованные крючки впились в кожу лица. Маска резонировала, впитывая в себя чужое отчаяние, усиливая и вливая в меня. Тьма внутри бесилась, рот наполнился слюной, и только огромным усилием мне удалось заблокировать этот поток ощущений. Я даже пошатнулся, от секундной слабости.

– Здесь? – полувопросительно произнёс Серафим.

Из толпы за нами, где уже собралось человек пятнадцать разных возрастов, ответили:

– Да. Тута они, господин.

– Хорошо.

Баута открыл заскрипевшую дверь, и мы вошли в маленькую бетонную комнатку. Следом за нами туда стали осторожно проходить остальные. На сырых, неровных стенах плясало пламя единственной свечи, чадящей прямо на полу. У противоположной стены лежал ветхий матрас. Сидящая рядом с ним измождённая женщина с припорошенными сединой волосами и припухшими глазами, раз за разом окунала кусок ветоши в миску с водой и механически протирала покрытый испариной лоб лежащего на матрасе мальчика лет десяти. Ребёнок был укрыт до подбородка двумя одеялами, но зубы его всё равно тихонько постукивали, а из-под плотно зажмуренных век по чумазому лицу протянулись дорожки слёз. Вдруг мальчик закричал и забился, опрокинув воду. Одеяла слетели и я с содроганием увидел, что худенькое тело всё покрыто глубокими рваными укусами и царапинами. Следы зубов были явно человеческие и вокруг каждой раны, чёрными кляксами расползалась под кожей тьма.