Иностранная литература: тайны и демоны - [120]

Две лучшие вещи ранние – это, конечно, «Муми-тролль и комета» и «Шляпа волшебника». Именно в «Шляпе волшебника» начинаются гениальные игры Туве Янссон с читателем, ее прямые обращения к нему: «Если хочешь знать, во что превратились вставные зубы Ондатра, спроси у мамы. Она знает». И сколько мам вынуждены были объяснять, во что превратились вставные зубы Ондатра! «Шляпа волшебника» – это притча, абсолютно скандинавская, абсолютно символическая притча о природе творчества – волшебном преображении, когда никогда не знаешь, что получится. Иногда получается прекрасный рубин, а иногда из муравьиного льва – самый маленький на свете, бесконечно печальный ежик, который уходит куда-то в непонятную даль. Муми-папа, надев однажды шляпу, отделался только легкой головной болью, но в нем проснулся писательский зуд (кстати, следующая книга Янссон – «Мемуары Муми-папы», 1950). Причем обратно расколдовать шляпа волшебника никого не может. Обратно расколдовать, как всегда, может всесильная Муми-мама, богиня-мать, которая, увидев жуткое существо с глазами-тарелками, в которое превратился Муми-тролль, говорит:

– Да, это Муми-тролль.

И не успела она это промолвить, как Муми-тролль начал преображаться. Его глаза, уши и хвост уменьшились, а нос и живот увеличились. И вот уже перед ними стоит Муми-тролль во всем своем великолепии, такой, каким был.

– Иди же, я обниму тебя, – сказала Муми-мама. – Уж моего-то маленького Муми-сына я узнаю всегда, что бы ни случилось.

Думаю, Туве Янссон меньше всего могла предполагать, что из ее воспоминаний об идеальном детстве в скульпторской семье, о братьях, сестрах, о маме получится вот такая сага. Она мне честно рассказала, что вся повесть «Папа и море» (1965) получилась из очень простой истории. Ее дядя боролся с контрабандистами, и однажды контрабандистов, которые пытались в Финляндию ввезти некоторое количество спиртного, невзирая на сухой закон, выбросило на маленький остров. Из всей жидкости у них был один только спирт, и они вынуждены были пить его вместо воды. И их, очень пьяных и очень несчастных, как объяснила Туве Янссон, в конце концов сняли с этого острова, и отвезли на берег, и напоили уже водой по-человечески. Вот из этой истории родился эпизод с ящиком виски, которые море выбрасывает Муми-папе на берег, и вся история с островом, который одержим ужасом перед Моррой.

Потом наступает период самых веселых, самых беззаботных и несколько бесконфликтных, несколько простоватых сказок. Это «Опасное лето» (1954) – о том, как проснулась огнедышащая гора и море обрушилось на Муми-дол. Но, конечно, самая поэтичная, самая веселая повесть – «Волшебная зима» (1957), в которой Муми-тролль говорит, наверное, самые точные слова, определяя жанровую природу этой сказки. Помните, луч луны ударил Муми-троллю прямо в лицо, и:

…случилось нечто неслыханное, не случавшееся никогда с тех самых пор, как первый муми-тролль погрузился в зимнюю спячку. Маленький Муми-тролль проснулся и заснуть уже больше не мог[114].

Все спят, на зов сына даже мама не просыпается. «Я не принадлежу больше к тем, кто спит, – подумал Муми-тролль. – А к тем, кто не спит, – тоже». Вот именно то, что автор этих сказок не принадлежит ни к числу спящих, ни к числу бодрствующих, ни к числу сказочников, ни к числу реалистов, и делает их столь универсальными и, может быть, столь печальными.

Есть еще одна великолепная метафора, одно великолепное существо, лучше которого Туве Янссон ничего не придумала, – это хатифнатты. Хатифнатты – лейтмотив, сквозной образ, который появляется во всех сказках и нигде не находит разрешения. Хатифнатты притягивают грозу, они носители небесного электричества, именно книгу о них читает хомса Тофт, чье имя означает «банка», в повести «В конце ноября». Но самое удивительное в хатифнаттах то, что они никогда не испытывают человеческих чувств. Они похожи на шампиньоны, но с короткими ручками и ножками, правда. Хатифнатты, эти белые, длинные, путешествующие на своих плотах в поисках электрических бурь и поклоняющиеся барометру, – истинно скандинавский образ бесконечного странствия. И, как мне думается, скандинавская мифология являет собой суровый северный вариант мифологии греческой, одним из главных персонажей которой является Таласса – море. Море дает нам пищу, море дает нам странствия, море – наш контакт с миром, мы окружены морем, море – наш мир. Просто греческая мифология вся в мажоре, а скандинавская – в миноре. Хатифнатты, которые бродят по свету, нигде не останавливаясь, – это такой скандинавский вариант одиссеи, вечное странствие непонятно куда. Странствие как самоцель. Если грек перемещается между мифологически богатыми, каждый со своими легендами, прекрасными островами Эгейского моря, то хатифнатты и Муми-папа в «Мемуарах» и в «Папе и море» перемещаются по огромному морю с маленькими неприветливыми островами. И если уж в Греции образ дома – вечная мечта Одиссея, великолепный символ гармонии, то можно представить, сколь велика тоска странника скандинавского по своему уютному гнезду, в котором только камином все и озаряется.