Инквизитор - [113]

— О, мой милый сын, — прошептала она, — ваше сердце так полно. Возложите бремя свое на меня. Я приму вашу любовь и поступлю с ней по мудрости. Ваша любовь — это моя любовь, отец мой. Да пребудет мир в душе вашей, ибо Иоанна не останется одна.

И вдруг на меня снизошел покой. Тот самый, которым я был благословлен в то утро на склоне холма близ Кассера. Но на сей раз он не наполнил меня, как чашу, и не ослепил меня, как солнце. Он коснулся меня нежно, точно пролетевший зефир, и снова исчез. Он освежил мое страждущее сердце поцелуем, легким, как перышко.

Ободренный, я тем не менее, оставался нем и неподвижен. Я думал: Христос, ты ли это? Даже сегодня я не могу сказать наверняка, посетил ли меня в тот момент Дух Святой. Может быть, Его любовь была едина с любовью Алкеи, ибо ее любовь была чиста и искренна, горяча и бескорыстна, превосходя ее пол, ее грехи, ее неверные суждения. В своей любви она была, я верю, очень близка Богу. Пусть она во многом заблуждалась, она имела великую любовь. Теперь я это знаю.

Я ощутил это тогда. Я понял, почему Вавилонию утешала и преображала любовь Алкеи, ибо она позволяла ей, наверное, вкусить той несравнимо большей, глубокой и сладкой любви Господа — Его одного.

Я невежественный и грешный человек. Я знаю только то, что ничего не знаю. Во всем свете нет ни единого человека, достойного Господа, и если покой Его превыше всякого ума, мог ли я надеяться, что распознали его мои недостойные чувства, мой дремучий разум и мое грешное сердце? Возможно, я был одарен более всех людей и ангелов небесных. Возможно, я был введен в заблуждение своей слабостью и похотью. Я не ведаю. Я не могу судить.

Но я утешился, ощутив радостную печаль или покоряющую силу (я не могу найти слов, чтобы описать мои ощущения) — я испытал облегчение, на миг приклонив голову к плечу Алкеи. Для этого мне пришлось низко нагнуться, и когда я сделал так, она обняла меня. От нее не исходил сладкий аромат, но не исходил и отталкивающий запах грязного тела. Кости ее были тонкими и хрупкими, как у цыпленка.

— Возьмите «Маленькие цветы»[107], — сказала она. — Читайте их Виталии. Я уже знаю их наизусть. Ей они будут нужнее, чем мне.

Я кивнул в знак согласия. Затем мы вернулись в караульную, не произнося более ни слова. Именно Алкея в конце концов взяла на себя руководство сборами, распоряжаясь, кому и что взять. По ее просьбе, я сходил за людьми, которые должны были нести Виталию.

Я все еще был несколько не в себе, поглощенный вопросами более высокого порядка, нежели распределение багажа. Я все еще был пьян от любви.

В кухне тюремщика, где служащим, свободным от караула, теперь надлежало находиться, я нашел двух человек, пожелавших помочь женщинам с отъездом — конечно, только потому, что им не терпелось вернуться в свою караульную. Требовалось не более двух человек, ибо Виталия была легкая и невесомая, как пучок сухой травы. Мы завернули ее в одеяло и положили на другое одеяло, на котором ее и понесли. С большим трудом ее снесли вниз, при этом я шел впереди с жаровней, а ее подруги следовали позади, со всей своей одеждой, посудой, книгами, одеялами и прочим. Наша процессия вызвала немало удивленных замечаний — как среди служащих, так и среди заключенных. Нечасто удается увидеть инквизитора еретических заблуждений, несущего на себе чужие пожитки. Клянусь, сие зрелище достойно замечания!

Сначала мы направились в Сен-Ремези. Здесь для больной был приготовлен соломенный тюфяк, — среди сцен такого горя, среди крови, грязи, среди таких стенаний и зловония, что все мы, равно мужчины и женщины, побледнели. В прошлый мой приход мне не показывали эту часть лечебницы, отведенную для умирающих. Я не понимал, что это пристанище для обреченных. Я видывал лепрозории, которые внушали более радости, подземные лазы, где было более простора. Казалось, угарный воздух был густо насыщен запахом гниющей плоти.

— Мы не можем оставить ее здесь, — пробормотала потрясенная Иоанна, забыв о приличиях. — Бернар, мы не можем ее здесь оставить.

— Нам придется, — обреченно ответил я. — Смотрите, ее постель находится в нише. Отдельно от остальных. И я стану часто навещать ее.

— Милая, Виталия не будет страдать, — с удивлением услышал я голос Алкеи. Она опустила один из своих мешков на землю, чтобы одной рукой обнять Вавилонию. — Мир для нее уже ничего не значит. Глаза ее устремлены к Вечному свету. Она уже глуха к мирской суете. Все, что ей нужно, — это рука друга, которая будет держать ее руку и кормить ее бульоном.

Взглянув на Виталию, я увидел, что она и вправду почти без сознания и ее судьба не может уж заботить ее. Тем не менее меня ужасала мысль о гом, что ей суждено будет встретиться со своим Создателем в таком окружении, дышащем смертью и болезнью. И как я мог быть уверен, что окажусь рядом, дабы попрощаться с ней, когда она отправится в свой последний путь?

Мучимый этими вопросами, я, возможно, отказался бы от своих планов прямо там, если бы не появление монаха, который представился братом Лео. С ласковой улыбкой он коснулся лица Виталии и назвал ее «дочь моя». Он говорил с ней так, будто она могла его слышать. Он говорил с ней, будто она была важнее любого из нас.