Инга. Мир - [36]

Инга медленно ела теплую кашу, залитую молоком.

— Она что? Ей совсем неинтересно, да?

Олега засмеялся, наливая из ковшика кофе.

— Сказала, потом послушает. А сейчас у нее утренний допинг. Что-то там классическое.

Будто в ответ руки девочки поднялись, что-то рисуя пальцами в горячем застывшем воздухе. И упали снова, застыли на коленях. Шевельнулась босая нога, поднимаясь на пальцах, после — другая. Будто по всему тихому телу прошла волна. И стихла.

Какие все деликатные, горько усмехнулась Инга, хлебая горячий сладкий кофе, даже Гордей испарился из собственного дома.

— Рассказывай, — деловито сказал Олега, — пока нет никого, а после купаться пойдем.

Она уцепилась за это «после», одновременно ругая себя — ну что ж ты такая дура Михайлова, он тебе сын, и любит. И ты его. Неужели какой-то откровенный разговор может что-то изменить в отношениях? И ругая, все равно боялась. И — не знала, как рассказать. Но он сидел, ждал, внимательно поглядывая, переводя взгляд на долгую фигуру Нюхи и ее беспорядочно заколотые кудрявые волосы, и снова смотрел на мать.

А ведь если бы не эта девчонка, может быть, не пришлось бы… Вива когда-то сказала — вот все само расплелось и сплелось.

— Я влюбилась, — сказала Инга, — очень сильно, прям в смерть. И я была очень, очень решительной.

— Ты и сейчас такая, — осторожно сказал Олега, когда она остановилась.

Инга кивнула.

— Да. Наверное. Я не знаю, правда. Ну вот. А когда я влюбилась, то случилось еще. Я полюбила. Не его. Совсем по-настоящему, и уже никакого там — в смерть. Оказалось, на всю жизнь, ну черт, я помирать не собираюсь, но мне это здесь подумалось и понялось. Ладно, чего это я, с конца-то. Значит, я увидела нового жильца Тони, московского художника Каменева. И влюбилась.

Она проговаривала события, почти механически, крепко держа себя в кулаке, потому что, начав, вдруг ахнула мысленно, да это же целая жизнь получилась, разве можно в утреннем разговоре с кружкой кофе пересказать эти два года, два тех лета, которые начертили линию ее судьбы. И поэтому ей — только перечислить события, не объясняя и не заглядывая в глаза, не пытаясь оправдаться, не пускаясь в самокопания и размышления.

— Сережа… — сказала она имя, в первый раз своему сыну, прервалась, краснея, и снова еще крепче стиснула мысленный кулак, чтоб не думать, о том, как увидела тогда новые глаза, полные света зеленой воды просвеченной солнцем.

Кузька давно заснул, устроившись в тени будки, только хвост валялся косматым веником на солнце, да пыльная лапа с блестящими гнутыми когтями. Нюха вытащила наушники и повернулась на лавке, согнула худенькую спину, укладывая подбородок на кулаки. Слушала, глядя широкими глазами на небольшом, тронутом светлым загаром лице. Инга тоже смотрела на нее, не видя, и говорила, говорила, нанизывая события, спохватываясь и возвращаясь к упущенным. О любви больше не упоминала, признавшись сразу, в первых словах. И просто раскладывала по дням то, что происходило, произошло и вдруг будто бы кончилось, когда исчезли оба мужчины из ее жизни.

— А потом родился ты.

За пустошью время от времени ехали машины, кто-то радостно вопил, хлопая дверцей:

— Теть Маруся, а вот и мы, встречайте, да!

И кричала в ответ теть Маруся, перебирая детские имена и громко удивляясь, что такой малесенький, и вона как вырос-то.

Инга удивленно посмотрела на сына.

— Ты чего? Ты, что ли, смеешься?

— Из-вини… — Олега закрыл рот, надувая щеки, и уставился в стол, но не выдержал и захохотал, стукая кулаком.

— Тю ты, — совсем по-керченски обиделась Инга, — ну?

— Мам… Ты Федра, значит? А вот, знакомься, Энона. Очень приятно, нимфа, очень-очень приятно, царица…

— Ну. Ну да, видишь, вот такой он, Петр Каменев. Олега, я ведь правда, до сих пор верила, что я что-то там в нем изменила. Двадцать лет тому.

— Слушай. Так это потому ты вечно на меня смотрела, я повернусь, а ты смотришь. Этот орал сегодня, не похож, не похож.

Инга кивнула, криво улыбаясь.

— Я…

— Да понял, понял. Умела бы врать, я бы рос, как все, типо папа летчик, разбился в Арктике, герой! У нас, мам, в классе таких летчиков целая эскадрилья. А ты, значит, все хотела понять, я Петрович или Сергеевич.

— Ты Олегович! По разным причинам. И, во-первых, ты его копия.

Нюха внезапно встала, положила руку на плечо мальчика и сказала торжественно:

— Не смей маму ругать. Она тебя родила! Ты такой прекрасный. Весь-весь. А если бы нет? А я?

— Ты, — довольно согласился прекрасный Олег, — чего ж тогда толклась с гуревичами, слушала козла этого? Мам, извини. В смысле, поссибли фазера?

— Его жалко, — быстро ответила Нюха, — он же старенький совсем, смешной. Я терпела.

— Жалельщица!

Инга выставила ладонь.

— Стоп. Если вы поругаетесь, сейчас, я чокнусь.

— А пусть не жалеет кого не надо!

— Всех надо, — в упрямом голосе зазвенели слезы, — как это — одного жалеть, а другого нет? Стареньких особенно жалко.

— Мам! — заорал Олега, хватаясь за голову, потом облапил сердитую Нюху и усадил рядом, прижимая к себе и морщась от лезущих в лицо растрепанных волос.

Инга прерывисто вздохнула. Кажется, он пережил. Не все же такие античные Федры, Михайлова, некоторые видят жизнь по-другому. Или эта девочка смягчила все, Олега доволен, как слон, что увел ее у соперника, и что она, оказывается — жалела старенького.