Инга. Мир - [37]

— Купаться? — предложил Олега из-за кудрявой макушки Нюхи.

— Да, — поддержала его девочка, — а я станцую, для твоей мамы, я ее станцую.

— Понеслось… ладно, двинули, — он поднялся, ухватывая Нюху поперек талии, и заговорил сочным, тут Инга вздрогнула, совершено каменевским голосом:

— О, нимфа, как тебя, Энциона! Нет, Эхинацея! Вдвоем мы увлечемся… нет, повлечемся…

— Повлачимся, — подсказала Инга, стаскивая с веревки гордеево полотенце.

— Да, точно! И Федра с нами в море омоваться. Нет, пениться пойдет.

— Олега, достал!

Олега поставил терпеливую Нюху. Выпятил живот, помавая в воздухе руками.

— Терпи теперь. Нынче я Петрович и это налагает. Я так сказал? Или — накладывает? Второе как-то странно звучит. Нюха! Ты купальник хоть взяла? Здрасти. А как же? Мам, выдай ей там чего. А то я украду Гордея трусы, с веревки.

— Болтун. Если я увижу Нюху в гордеевых трусах, у меня крыша точно поедет.

Втроем они вышли за калитку, где ничего не изменилось, где стоял дивный летний день, полный солнца, сверкания воды и радостных криков.

— Он такой прекрасный, — рассказывала Нюха, держась за руку Олеги, и оглядываясь на Ингу, — ой, да. Прекрасный. Но я его боюсь, он как волк. Лесной волк Гордей.

— Ты ж его один раз видела!

— Все равно. Я его, наверное, люблю. Потому что он тебя любит. А еще любит вас, Инга. Потому что вы прекрасная совершенно.

Втроем они ушли на пустой кусочек пляжа, подальше от валяющихся тел. Инга вместе с ребятами выкупалась, улыбаясь тому, как худенькая Нюха затягивает бантиками шнурки на выданном ей купальнике, а сама она была в черном спортивном белье — трусиках и короткой майке. И села, рядом с Олегой, когда он похлопал по старому коврику, приглашая.

— Нюха будет тебя танцевать.

— Как это — меня?

Мальчик улыбнулся, продирая пятерней мокрые густые волосы.

— Смотри.

Девочка стояла на мелком прибое, спиной к ним. А после, раскидывая тонкие руки, медленно стала совершать плавные движения, ничего ими не рассказывая, как стесненно готовилась увидеть Инга. Просто вдруг стала сама — как свет, как далекие детские крики, как легкий горячий ветер, что приходил высушить волосы и улетал, играть мириадами искр, укладывая их на гладкое полотно воды.

И глядя на плавные изгибы, и волосы, что свешивались выгоревшими нитями с худенького плеча, окунались в воду и подхватывались рукой, Инга перетекла в него, своего выросшего сына, в котором теперь живет и болит эта странная девочка, которую вечно придется спасать, от тех, кто захочет, потому что она идет ко всем, с ясной верой в прекрасное. Бедный мой счастливый мальчик…

А когда девочка повернулась и подошла, укладываясь на песок, и поднимая к Олеге лицо, вдруг подумала еще об одном, пугаясь уверенности, возникшей в мыслях.

Как я скажу ему, Сереже, о том, что сделала тогда? Через день после нашей с ним ночи.

И ее страх не касался слова «как», а относился к тому, что все сомнения кончились. Скоро, совсем скоро она его увидит.

— Мам?

— А? Извини. Я что-то…

— Я говорю, мы с Нюхой к пацанам сейчас. Ты с нами?

— Нет. Олега, вы идите. Я одна побуду. А вечером, к дискотеке, обязательно приду.

Они уходили к дому, где осталось прозрачное платье Нюхи. Почти одного роста, Олега большой, с тяжелыми плечами. А она такая — комар-долгоножка. Инга улыбалась, лежа и разглядывая снизу уже далекие фигуры.

И ведь не поняла, что они родня, несмотря на внешнее сходство сына и матери. Почему? Ну да, он же такой — прекрасный. Везде-везде. А она была просто добрая спутница на ночной тропинке.

11

Небо туманилось легкой дымкой, и ветер шел с моря, свежел, расчесывая облачные пряди, комкал их, стаскивая в легкие, нежных очертаний облака и тогда побледневшее было солнце снова ярчало, брызгая светом. Такая тихая поутру морская гладь подернулась крупными грядками ряби, они превращались в череду бегущих на песок волн и кое-где на макушках вспенивались белые гребешки.

Обменявшись несколькими словами с Гордеем, что вернулся и снова ходил по хозяйству, точил старую тяпку, уставив ее между жилистых ног, Инга взяла оба фотоаппарата и, надев поверх купальника свой удобный сарафанчик, ушла к воде.

Села на сложенный коврик, устроилась удобнее, и стала медленно снимать, ловя в объектив волны, что набегали и набегали без устали. Такие регулярные, одна за одной, и такие разные в своей регулярности. Старая привычная камера удобно лежала в руке, Инга ее знала, и знала, когда плавно нажать спуск, чтоб не пропустить нужное состояние воды.

Волны, они такие. Сперва колеблется гладь, приподнимаясь и идя к берегу, вырастает мягким гребнем, украшенным пенкой. Потом заворачивается, словно оглядывая себя сверху, и закрутив макушку в пенный сверток, выкатывается к песку, хватая невидимыми водяными пальцами обрывки морской травы, горсти песчинок, мелкие ракушки и камушки. И — растекается, хлопнув себя о мокрую желтизну. Уползает обратно, прихватывая в обмен другую ракушечно-галечную мелочь.

Инга слышала, как волна говорит. И знала, под какое ее слово нужно придавить пальцем блестящую кнопку, чтоб не опоздать. Иногда правильный кадр получался слету. Толстый сверток, в разрывах которого видно тайное нутро, пустота, полная воздуха. Или — фейерверк белых капель, что в кадре повиснут на фоне воды, смешанной с набранным песком. Или длинные языки влаги на песке, обрамленные мелкими радужными пузырьками.