Инга. Мир - [29]

Он прервался, чтоб допить вино и налить себе снова. Торопясь, отхлебнул, поставил бокал. Инга подняла свой и тоже выпила. Боже, что он говорит. И почему такие ужасные, такие истертые слова, будто он их выучил и прикрывается, как щитом. Наверное, зря она маялась, думая, вдруг Олега сын Петра. Да ее двадцатилетний мальчишка, услышав это «рука об руку» и «подхваченное знамя», ржал бы долго и вкусно.

— Ты что, смеешься? — подозрительно спросил Петр, беря вилку.

— Я так. Я внимательно слушаю, Петр. Мне, правда, очень интересно.

Он вальяжно улыбнулся, раскидываясь на стуле. И она снова вздрогнула, вот еще одна тень из прошлого. Так сидел Ромалэ, когда не поверил, что он и вдруг не нравится ей. Интересно, Петр сам верит в то, что он говорит? Понимает ли, что все его теории призваны лишь обелить неустанную охоту за новыми свежими девичьими телами? Ну что ж. Кто такая Инга Михайлова, чтоб его осуждать. Наверное, это и есть его дорога — волочиться за юными девушками, попутно милостиво выращивая крылья на круглых плечах сорокалетней одинокой Виолки.

— А твои картины? Помнишь, ты писал их? Первая со мной, потом жена и дочка в машине. Скажи, Петр, их много? И где они?

Загорелое лицо потемнело и морщины стали резче. Вертя полупустой бокал, бывший художник сказал отрывисто:

— Где-где. А нигде. Валяются в запасниках. Никому они не нужны, девочка. Ни одна из них. У кого есть бабки, те покупают другое. А восторги десятка нищих ценителей, куда их пришьешь? Сейчас такие времена, Инга, даже чтоб они висели, я должен оплатить аренду зала, и прочее. А еще бегать давать объявления, пиар там всякий. И что пиар? Распиарить можно что угодно, хоть дерьмо на палочке. И как только замолкаешь, все об этих шедеврах, мать их, забывают. Модный художник и хороший художник — вещи разные.

— Значит, Наталья была права. И Лебедев твой тоже. Не потянул ты, да?

Петр исподлобья тяжело глянул на собеседницу.

— А ты… постарела. Лицо изменилось. Да и фигура не та уже.

— Фу. Какой ты. Я же не обидеть тебя хотела!

— Но обидела! Тоже мне, знаток человеков! Очнись, Михайлова Инга! Я живу в столице. Меня знают и ценят. И, между прочим, в галереях висят мои полотна. Не те, другие. А ты? Ты чего добилась в жизни? Живешь в провинции. А могла бы! С твоим умом, и твоей силой, Инга, могла бы! И я тебе предлагал помощь, а ты вон как все повернула, хотела на моем горбу въехать в рай!

— Слушай, заткнись, а? Это уже не человеческий разговор выходит, а какие-то базарные разборки.

— А кто начал? — скандально удивился Петр.

Инга встала. Вынула из кармана мобильник, чтоб был в руке, потому что там, в нем — Олега. Ее сын. И отчество у него, какое счастье, от имени возлюбленного великолепной Вивы — Олегович. Олег Олегович Михайлов, ее болтливый Оом-Оум.

— Счастливо, Петр.

Она отодвинула стул, выбираясь, желая скорее, скорее туда на солнце, и позвонить, услышать голос.

— Тебя, между прочим, не я узнал, — заторопился Петр, скрежеща стулом по плиткам, — тебя узнала Лилька, еще ночью, вот говорит, твоя муза нарисовалась, пап. А я бы тебя и не узнал, дорогая, ничего от прежней Инги, девочки не осталось в тебе.

Инга остановилась. Уточнила с веселой злостью:

— В смысле, твоя дочка теперь администратор твоего гарема?

— Да! У нас с ней прекрасная команда.

— Молодцы.

Он удивленно посмотрел, как она отвернулась и еще раз напомнил, о важном:

— Ты не слышала? Я тебя не узнал! Будто не было ничего! Не ты.

— Вот и отлично.

Идя через сверкающий солончак, который уже краснел, ловя закатный солнечный свет, Инга смотрела по сторонам, дышала соленым горячим воздухом. И как всегда, когда внутри что-то встряхивалось и сдвигалось, как тайные водяные пласты, поднимаемые со дна штормом, — зрение стало острее, слух чутче, и кожа, казалось, истончилась, любое касание — воздуха или мелькнувшей бабочки, укалывало сразу в сердце.

Мелкие искры соли, наполненные красным и белым светом. Ветер, несущий медленных неуклюжих карамор и суетливых беленьких мотыльков. Запах полыни, такой сильный, что казалось, он поет вокруг. Крики детей и людей, живущих в закатной ласковой воде. Травы, ловящие ветер и свет. Все кричало, пело, проговаривало мерные слова. Жило и было. И даже Петр, с его скандальными речами и играми в царя горы, маленького царя маленькой горушки — все это торжествующе — было, так, что сердце щемило и хотелось смеяться.

— Олега? Ты где, сыно?

— Мо-ом? Где тебя носит? Гордей сказал, убегла. Ты куда убегла, мам? Ты чтоб была через час. Там фаер-шоу. Я тебе ящик припас, отличный такой, длинный.

— Не тарахти. Какой еще ящик?

— Колян! А ну не трожь, я сам съем. Ящик? Ну, штатив ставить. Он же мелкий, а на ящике будет нормально. Ты чего ржешь? Не, я не понял, я тут забочусь, а она там ржет. Где-то. Ты где вообще?

— Представила, как я с ящиком, и с Димкиным бейджем. Пустите, я спецкор, супер-фотограф. С ящиком…

— Я же говорю, я круто придумал, — согласился Олега, что-то поспешно жуя.

— Олега, я тебя люблю. И скоро буду. А ты что ешь там?

— И я тоже. Бублик, мам. Купили тут, связку.

— Тоже хочу.

— Ну, я от Кольки спасу тебе. Пять штук хватит?