Иначе быть не могло... - [23]

Иван Елистратович бросил в нашу сторону свой цепкий взгляд, и мы поняли: специально для нас рассказал, чтоб дошло — надо работать, не страшиться, и тогда все получится.

Через несколько дней Иван Елистратович пришел к нам чрезвычайно радостный и возбужденный:

— Собрание у нас сегодня было, обсуждали первый пятилетний план. Теперь, ребята, только жить и жить! Выполним план, подведем фундамент социалистической экономики, как сказал секретарь партячейки, — наша победа! Я так понимаю: фундамент, ежели он хорошо уложен, каждой стройке основа, и стройке этой всю жизнь стоять.

Вот и нам, обществу, значит, нужен крепкий фундамент, чтобы служил он не только для нас, но и для всего мирового пролетариата… Так что, ребята, быстрее учитесь, я и сам на курсы подался, такое, понимаешь, дело, нужна теперь грамота!..

Все газеты публиковали материалы XVI партийной конференции, мы наперебой рассказываем, что поняли из этих материалов, а Иван Елистратович так и впивается в нас глазами, допытывается:

— Нет, ты своими словами поясни, что такое социализм и какая разница между социализмом и коммунизмом…

Ну и жизнь пошла! Не пошла — понеслась на невиданной прежде скорости. И маленький харьковский рабочий двор был захвачен этим стремительным движением жизни.

На стройках, заводах — повсюду возникали молодежные ударные бригады, и, ко всеобщей радости обитателей двора, Толя стал бригадиром такой бригады у себя на фабрике.

— Теперь держись, Европа, такие чудеса покажем, что буржуи ахнут!

— В красивое время начинаете учиться, братва, даже завидую вам, — говорит Коля. Он уезжает на свою шахту, всем нам грустно, и ему тоже трудно расставаться с нами.

В этот июльский теплый вечер в нашем дворе долго не ложились спать: сидели на завалинках, на лавочках, лузгали семечки, вели неторопливые разговоры о настоящем и будущем, пели песни, а прощальную — в честь Коли:

Он был шахтер, простой рабочий,

Служил в донецких рудниках,

И день за днем, с утра до ночи,

Долбил пласты угрюмых шахт.

Был одинок, вставал чуть свет,

Работал долгих двадцать лет…

Хорошо проводил двор Колю, видно было, что шахтер тронут до глубины души и полон решимости «действовать, не отставать», как любил он говорить, когда заходила речь о его родном Донбассе, который будет прославлен и его, Колиными, делами.

Нельзя было больше и нам с Иваном сидеть без работы, мы не могли, не хотели жить на деньги Толи, Николки и Сергея. Но поступать на завод Иван Елистратович отсоветовал.

— Надо что-нибудь полегче, чтобы не сорвать экзамены.

Толя заявил, что сведет нас к своему знакомому в ЦК комсомола Украины. Мы сначала категорически воспротивились:

— Ничего-то толком еще в жизни не сделали и вдруг пойдем в ЦК, где решаются дела молодежи всей Украины!

Толя убеждал изо всех сил своей пылкой души:

— Петя — свой парень, понимаете? Он и нас к делу привлек, дружит с нами. Мы пойдем к нему просто как к моему другу…

Все же, приблизившись к высокому серому зданию, мы невольно замедлили шаг. Но не поворачивать же назад! И вот, поднявшись но лестнице, миновав длинный коридор, мы остановились у высокой двери. Толя решительно взялся за ручку.

— Смелее, ребята, заходите!.. Вот, товарищ Лобода, ребята на учебу приехали, жить негде да и не на что. Надо как-то помочь, — одним духом выпалил он.

Петро, как назвал себя Лобода, усадил нас и начал расспрашивать, откуда приехали, куда собираемся поступать. За разговором мы осмелели: Петро оказался очень приветливым, общительным и внешне приятным, с густой шапкой вьющихся золотистых волос.

— Поселим вас пока что на Толкачевке, а с работой…

Он не успел договорить: дверь распахнулась, и в кабинет ввалился какой-то парень в изжеванных, заляпанных глиной брюках.

— Бюрократизм разводишь! — тонким, сиплым голосом закричал он. — Час торчу под твоей дверью, а ты, оказывается, чистеньких обрабатываешь.

— Здравствуй, Огоньков, что у тебя стряслось?

— Еще спрашивает! Нашел, куда меня приспособить, тачки с грузом возить… Спасибочко! Это пусть буржуи груз тащат, а я уж как-нибудь подожду, вот так, товарищ ЦЕКА! — И вдруг осекся: на него в упор смотрел Толя.

— Давненько, Рыжий, тебя не слышал!

Ни разу не видела я Толю таким: кулаки его сжались, и без того темные глаза потемнели еще больше и вспыхнули, казалось, вот-вот прожгут насквозь Рыжего. А тот сразу вроде бы ростом меньше стал, потерял дар речи.

— Это, товарищ Лобода, Колька-Рыжий. Он в коммуне у завхоза пять фуфаек стащил, да у своих ребят одежку уворовал и смылся. Из коммуны мы его исключили, а комсомольцем он никогда и не был. — Толя отчетливо выговаривал каждое слово, и каждое звонкой пощечиной било по Рыжему. — Отыскался, значит!

А Огоньков вдруг попятился, спиной толкнул дверь — и драла! Толя бросился вдогонку. Петро снял телефонную трубку.

— Толя, конечно, и сам с ним справится, но… на всякий случай! — И позвонил в милицию.

— Ну и проходимец же этот Рыжий! — вырвалось у меня.

— Обиднее всего, — с сердцем отозвался Петро, — что такие проходимцы своим поведением позорят гордое имя коммунара…

Он вышел из-за стола, уселся на стул рядом с нами и, решительно тряхнув головой, словно бы отгоняя, неприятные мысли, вернулся к прерванному разговору: куда бы пристроить нас на работу, чтобы мы могли и время для занятий выкраивать — до экзаменов оставалось два месяца! — и чтоб деньжата хоть самые малые были.