Иначе быть не могло... - [25]

Нам нужно было попасть на седьмой этаж. Поднимаясь по лестнице, мы не переставали удивляться, почему не видно людей. Вдруг на лестничной площадке распахнулась дверца, вышло несколько человек, и кабина, в которой они приехали, понеслась ввысь. На этажи поднимал лифт. Мы переглянулись — и стремглав вниз! Вошли в лифт, боязливо нажали кнопку и вскоре очутились в широком коридоре. По обеим сторонам — одинаковые двери с табличками. Взад-вперед снуют люди. Окидывают нас взглядами, от которых возникает чувство неловкости. Украдкой и я быстро оглядываю Ивана — может, что-нибудь не в порядке с одеждой? Но нет, юнгштурмовский костюм ладно сидит на нем. Защитного цвета рубашка аккуратно заправлена под ремень, через плечо — портупея. Я тоже была в юнгштурмовском костюме, очевидно, это и привлекало к нам внимание: жаркий летний день, все в легких, открытых платьях, а тут девчонка в узкой защитного цвета юбчонке и в такой же перетянутой портупеей рубашке с длинными рукавами…

Мы отыскали нужную комнату. И только тут впервые подумалось: ведь у нас для работы в учреждении нет никакой специальности. И мы об этом откровенно сказали секретарю комсомольской организации этого управления.

— Ничего, ребята, смелее. Грамота у вас есть, огонек в работе будет — вы же комсомольцы! Дмитрий Алексеевич работу вам подберет, а люди у нас хорошие, помогут, не переживайте зря… — подбадривал нас комсомольский секретарь. И мы сразу ощутили чувство локтя, а с ним и пришла вера в свои собственные силы.

Вошли в кабинет, а Дмитрий Алексеевич к нам навстречу.

— Ух ты, силища какая! Да вы же настоящие вояки!

После этих восклицаний усадил нас, подробно обо всем расспросил, слушал с таким вниманием, что рассказ получился непринужденным и вскоре ему знакомы стали и Вера Александровна и Николай Лукич, наш старший мастер, и харьковские друзья.

— Ну, хорошо, давайте теперь подумаем о вашей работе. Начнем, пожалуй, с тебя — токарь, как ты понимаешь, нам не нужен, а вот оригиналистка нужна. Думаю, ты должна с этим делом справиться, оплачивается работа хорошо, что для вас сейчас немаловажно.

Писать статистические формы печатным шрифтом, а затем их размножать на стеклографе — это и есть специальность оригиналистки, — как я поняла из разъяснений Дмитрия Алексеевича.

Слушая эти разъяснения, я краснею и ерзаю на стуле, наконец чистосердечно признаюсь, что у меня безобразный почерк и, к сожалению, я с этой работой не справлюсь.

— Ничего, ничего, поможем тебе поначалу, а затем приучишься, привыкнешь, и все у тебя получится хорошо.

— Верно, Иван?

— А вот тебя назначим статистиком.

Еле сдерживаюсь, чтобы не попросить и меня назначить на такую работу, ведь у меня с цифрами большой лад, но молчу, неудобно добиваться того, что тебе не предлагают. С тем и ушли мы от Дмитрия Алексеевича. И на второй день стали работниками этого управления.

Нас здесь окружили таким вниманием и заботой, что невозможное стало возможным. Одна мысль нас не покидала — не подвести этих замечательных людей, — и это помогло нам освоить новые квалификации не в совершенстве, но вполне терпимо. Работали с увлечением, не замечали времени, я со своими формами часто и вечерами занималась, хотелось как можно лучше сделать и приходилось много раз переписывать.

Петя Лобода тоже был доволен нами, он получал хорошие отзывы о нас и помогал своими советами.

Незаметно подошел день первой получки. С усердием вывожу в ведомости свою фамилию, не спеша отходит от окошка кассира Иван, и мы переглядываемся: столько денег у нас еще никогда не было!

В воскресенье встали пораньше, накупили всякой вкусной еды, сели в трамвай и покатили к братьям-коммунарам, в нашу рабочую семью.

Все обитатели рабочего двора высыпали нам навстречу. Как говорится, не знали, куда посадить и чем угостить, засыпали вопросами, и мы поняли, как соскучились по этим людям. Когда улеглась первая радость встречи, Толя, критически оглядев Ивана, обернулся к Ивану Елистратовичу:

— Дядя Ваня, пойдемте с нами, купим Ивану сапоги, а то ведь он вот в чем ходит…

Действительно, с обувью у Ивана было плохо: как пришел к нам в дом в старых, разношенных отцовских сапогах, в которых разве что не утопал, так в них и в Харьков приехал. Каждый, кто глянет на его ноги, непременно улыбнется: «Мужичок с ноготок…»

Это была первая наша самостоятельная покупка, а главное, на заработанные самими деньги. Долго выбирали, спорили, наконец нашлась пара, словно специально сшитая для Ивана. Старые отцовские сапоги завернули, обвязали бечевкой.

— Береги как память! — сказал Иван Елистратович.

Сапоги эти напоминали о многом. О том, как появился в нашем доме деревенский четырнадцатилетний парнишка. Один пешком протопал он более шестидесяти километров, неся за плечами в мешочке из сурового полотна томик стихов Леси Украинки и рассказы Максима Горького. Тоненький, с ямочками на щеках и застенчивой улыбкой, в черных вылинявших брюках и пиджаке с чужого плеча — таким предстал перед нами этот мальчонка и отрекомендовался:

— Иван!

Жить мальчонке было негде, а учиться хотелось — страсть!

Да, о многом напоминали старые отцовские сапоги…