Иначе быть не могло... - [20]

— А вдруг, ребята, он «контрик» какой, ведь кровь у него течет не пролетарская.

— Толя, прошу тебя, не надо так — он очень и очень хороший человек. И при чем тут кровь? Жил он в бедной и очень честной семье с дедушкой и бабушкой, и жил тяжело — без отца и без матери. Он не буржуй, он такой же, как и мы, воевал.

— Правильно Оля говорит. При чем здесь кровь?

— Вот был у нас в коммуне Сенька Хромой. Родился в бедной семье, а был приемышем кулака и до двенадцати лет жил в кулацкой семье. Пришел к нам со всеми кулацкими замашками. В тумбочке все, все собирает, и свое и не свое, и прячет ото всех. Тайком съест лишний кусок, никогда ни с кем не поделится, на всех нас зверем смотрел. Много трудов стоило его перевоспитать, а кровь текла не «голубая». Хромым его называли за кривой нечестный характер. Нет, кровь ни при чем.

— Да ты смотри, как заговорил наш Николка, вроде совсем взрослым стал, — говорит Толя.

Николке в то время было шестнадцать лет, но Толя и Сережа его опекали, как маленького, хотя они были не намного старше.

И вдруг сзади нас мы услышали:

— Правильно, ребята, кровь тут ни при чем. Вот вы все считаете себя родными — почему? Да потому, что вместе росли, вместе воспитывались, друг друга понимаете, помогаете, заботитесь друг о друге, и поступки ваши, хотя и неодинаковые, но в больших вопросах жизни все же одинаковые. Значит, не голос крови создает родство и схожесть поступков и характеров, а условия воспитания — вот так, друзья-коммунары… Итак, я вижу ваша семья выросла, ну что ж, давайте тогда вместе и осматривать город.

Мы с торжеством смотрим на ребят и особенно на Толю, я бесконечно горда и счастлива, что Виктор Емельянович нас не подвел — пришел. И все довольные и гордые, что с нами военный, — да еще командир, — идет по городу. «Жаль «эта женщина» не видит «какие теперь дети пошли…» — подумалось мне.

Действовали во всем по-военному — «быстрота и натиск» — и успели, хотя очень понемногу, но побывать почти везде и даже «купануться в Днепре». В заключение Виктор Емельянович повел нас всех в столовую, накормил обедом и от души хохотал, слушая наше происшествие с Крещатиком.

— Что же вы обратились к даме с собачкой, да еще нарядной. Может мещанка, а может и нэпманка, их еще немало здесь… Раскисать, ребята, от каждой мелочи нельзя, надо крепче держаться.

Вскоре поезд нас уносил еще дальше от родных мест.

На пути к своему будущему мы встречали все новых людей, мы ехали в кругу родных и близких нам друзей, и не было «чужбины», которой мы так боялись, а было чувство простора, света и тепла.

Утром мы впятером вышли из вагона. Неужто и впрямь добрались до места?! Не верится. Но с табло на нас смотрят большущие буквы: «Харьков — столица Украины»…

Харьков — большой город, строгий, и мы невольно подтягиваемся.

Трамваи, машины, автобусы снуют взад и вперед, люди спешат на работу, на учебу, никто не обращает на нас внимания, а все же кажется, что город приветствует нас: ведь мы сюда приехали за наукой…

— Потом, потом все рассмотрите, не останавливайтесь, а то, чего доброго, под колеса угодите, — торопит нас Толя.

Подхватив свои чемоданы, втиснулись в трамвай, вагон покатил куда-то вниз, в окнах замелькали маленькие домишки, иные покосились, торчат чуть ли не впритык к рельсам. Это старая часть города.

А вот и наша остановка… Мы пересекли улицу и очутились в тесном чистеньком дворе перед двухэтажным деревянным домом. Около него раскинула во все стороны зеленые ветви акация, посажены цветы, стоят скамейки. Рядом — приземистый флигель. В него-то и повели нас наши новые друзья.

Толя распахнул дверь, и, миновав темный тамбур, мы переступили порог небольшой, в одно оконце, комнаты. Три топчана да узкий столик — вот и все ее более чем скромное убранство. Зато стены почти сплошь заклеены цветастыми открытками.

В окно настойчиво стучался прижатый к самой стене куст сирени. Мы распахнули створки, и он ворвался в комнату вместе со свежим воздухом.

Наконец-то мы дома!

В тот же день нас познакомили с обитателями всего двора. Рабочие семьи и братья-коммунары жили очень дружно, и нас приняли с открытым сердцем. Особенно не терпелось ребятам познакомить нас с дядей Ваней.

— Наш Иван Елистратович — рабочий человек, но если бы его учить, с его смекалкой, мог бы стать ученым, профессором!

— Так уж сразу и профессором… Вот загнул Николка, — снисходительно улыбнулся горячности друга Анатолий.

А тот лишь махнул рукой.

— Он что хошь смастерит, и человек хороший, и тетя Галя, его жена, — тоже!

Так Николка готовил нас к встрече с мастером-каменщиком, о котором коммунары говорили восторженно. Мы познакомились с ним, как только он пришел с работы.

— С прибытием вас, ребята, и с прибавлением семейства. Вижу огонек, ну, думаю, приехали наши орлы…

Иван Елистратович напоминает дядю Михася, хотя внешне нисколько на него не похож: невысокий, поджарый, волосы черные, с проседью. Оглядев все наше «семейство», он молча задвинул под топчан мой чемоданишко, как бы давая понять, что в доме каждая вещь должна иметь свое место. Нас ни о чем расспрашивать не стал. Хотел видно, чтобы мы к нему присмотрелись, малость попривыкли. Присев на табурет, поинтересовался, чему новому научились ребята на практике. Те принялись наперебой рассказывать, он терпеливо слушал. Нечаянно перехватив его взгляд, я вдруг догадалась, что именно роднит этого человека с дядей Михасем: он любил этих ребят, принимал близко к сердцу все, что их касалось. Вот он заговорил низким, густым, с хрипотцой голосом: