Иначе быть не могло... - [18]

А перед глазами снова и снова лица наших воспитанников, соучеников, и до чего же трудно с ними расставаться!

Вот чуть поодаль от всех стоит Тимофей, тот самый, что ужа под подушку Степы Марьина подложил — он стоит, широко расставив ноги, и ждет своей очереди, чтобы попрощаться с нами. Всегда невозмутимый, он до боли пожимает мне руку и крепко, по-братски, прижимает к своей богатырской груди, так, что его комсомольский значок впивается мне в щеку. И пусть у него не падают так обильно слезы, как у меня, но они есть, они видны. Рядом Володя, прощаясь с ним мы почему-то оба смущаемся, смотрим под ноги, но до чего же грустно…

Над всеми возвышается мощная фигура нашего дяди Михася. И я снова ощущаю доброту его ласковых рук с синими ручейками. Прощайте — родной наш Николай Лукич! Хочется крикнуть так, чтобы он, Вера Александровна и все, все наши услышали бы этот отчаянный крик. Прощай и ты, наш Рыжик!.. И я не отрываюсь от окна — не могу, и крепко прижимаю подаренную дядей Матвеем «Аленку» — это его самая любимая расписная тарель, я боюсь и ее выпустить из рук.

Глава пятая

Поезд тронулся, проплыл мимо перрон, замелькали деревья, а у крайней березки, обхватив ее рукой, осталась стоять наша родная милая мама — Вера Александровна. Я впилась пальцами в открытое окно, не отрывая взора от того, что неизбежно отдалялось от нас. И только дорожка пара и дыма, уносимая ветром в сторону нашего дома, еще соединяла с тем, что так дорого сердцу, что так больно оставлять.

Монотонный стук колес на стыках рельсов вызывал какую-то обреченность, рядом молча стоял Иван.

Вдруг на плечо мягко легла чья-то рука:

— Чего же вы, ребятки, так горюете. А ты зачем слезы льешь? А ну-ка выше головы!

В голосе сочувствие и поддержка.

Взял за подбородок, не снимая руки с плеча, повернул мою голову от окна. Я кулаками вытираю слезы, а они не останавливаются, и сквозь них увидела командира со «шпалой» в петличке. Светло-русые волосы небрежно падали на лоб, на нас смотрели добрые улыбающиеся серые глаза и будто что-то родное коснулось. «Как дядя Коля», — промелькнуло в голове.

— Гляжу, ребята в юнгштурмовских костюмах, да еще с портупеями, подумал, товарищи по оружию, ведь почти военные, и вот «тебе, бабушка, Юрьев день» — слезы, да какие!..

Все в вагоне слушают, наблюдают и улыбаются, улыбаюсь сквозь слезы и я, держа Ивана за рукав, как за опору.

«Виктор Емельянович», — отрекомендовался военный. Оказался он нашим соседом по купе, ехал до Киева и своим вниманием, добротой смягчил тяжесть разлуки, мы почувствовали себя в вагоне будто дома. Интересовался жизнью школы, Дома рабочего подростка, отгадывал, у кого какие обязанности и специальности из провожавших нас воспитателей и преподавателей. Очень понравилась ему по внешнему облику Вера Александровна.

— Верно, Оленька, это ведь ваша мама?

Наступила пора ужинать, и нас почему-то все угощали, считали, видимо, что мы голодны. А мы, всем доказывали, что о нас позаботились и мы обеспечены хлебом и даже салом, но добрые люди твердили одно: «Свое оставьте, оно вам еще пригодится в дороге… Туг вот пирожки, а это домашняя колбаса», — и все клали на столик и клали.

Видя наше смущение и переживания, Виктор Емельянович «заступился» за нас:

— Товарищи, это ведь детдомовцы, их отправили в институт на учебу, как родители отправляют своих детей, они не сироты, а дети одной большой семьи. Не смущайте их, пожалуйста, своей добротой…

Оказалось, что Виктор Емельянович, также рос без родителей.

— Меня растили дедушка и бабушка. Отца и матери не знал. Дед был старый служака, воевал с немцами и за храбрость получил два Георгия. Жил бедно — ни кола, ни двора, но никогда не унывал. Много и интересно рассказывал о службе в армии, о храбрости русских солдат. А каким был мастером по дереву — одно загляденье! И мне смастерил саблю деревянную, ружье со штыком, тоже из дерева, работая, все песни пел — весело и легко работал: любил свою специальность. Любви к военному делу и к труду меня научил. Мечта — стать солдатом, кажется, и родилась вместе со мной.

Виктор Емельянович по рассказу бабушки родился в богатой семье. Мать была родовитая дворянка, а отец — из промотавших имение помещиков.

Случилось так, что барыня родила сына почти одновременно с Настусей, дочерью дедушки и бабушки, которую и привели кормилицей в барский дом.

Барин, чтобы отомстить жене за неверность — сын был не от него — отнес Виктора в дом кормилицы, к ее отцу и матери, а сын Настуси был принесен в барские хоромы. Ей барин сулил счастье, ведь ее сын будет богатым…

Шло время — Виктор рос без отца, без матери, хотя кормила его Настя, как и своего родного сына Александра, который рос на ее глазах, но ей не принадлежал…

Первое слово «мама», обращенное к ней, она услышала не от родного сына, он мамой назвал не свою мать, а барыню.

Страдала Настуся, грустила, плакала.

Когда Виктор подрос, несколько раз брала его в барский дом, старалась, чтобы он попадался на глаза барыне, надеялась, видно, на что-то, а может на голос крови…

Но барыня не разрешала играть «своему» сыну с Виктором. И тихая доверчивая Настя не выдержала этих мук.