Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [98]
Дело о церкви в Заборовье дает представление о том, насколько запутанным был вопрос о «священной собственности». В разгар русского Серебряного века художественный мир был потрясен тем, насколько уязвимыми оказались плоды его деятельности по сохранению произведений искусства и в конечном счете весь проект по «модернизации» древнерусского искусства и формированию национального достояния, который мог быть погублен в результате применения положений канонического права. Интересно, что сама Православная церковь не спешила начинать расследование и играла в этом деле весьма пассивную роль, вследствие чего главным защитником церковной собственности довольно неожиданно стало правительство. В ходе расследования выяснилось, что «Дело Брягина» стало поводом для противодействия попыткам сообщества искусствоведов присвоить соответствующие полномочия и установить в отношении «национального наследия» специальный правовой режим. Данное дело показывает, что в отсутствие законов, декларирующих особый правовой статус «национального достояния», попытки экспертов сформировать это достояние носили чисто теоретический характер. Иконы оставались в первую очередь собственностью церкви и ритуальными предметами: все попытки вложить в них иной смысл и добиться их признания памятниками национального искусства и культуры были тщетными. «Национальное наследие» существовало как предмет абстрактных рассуждений, а не как юридическое понятие.
Данное дело также способствовало укреплению позиции малочисленного сообщества экспертов по отношению к священной собственности. В памятной записке, написанной, вероятно, Д. И. Толстым для комиссии по «Делу Брягина», иконы из церквей назывались «государственной собственностью», которую Русский музей как государственное учреждение был вправе забирать из мест их первоначального нахождения с тем, чтобы дать к ним доступ тысячам посетителей и сохранить их для потомства. Никакой законной процедуры передачи неиспользуемых икон музеям не существовало, и в памятной записке указывалось, что государству следует помогать музеям спасать древние памятники от уничтожения и передавать иконы в музеи[726]. В другой анонимной памятной записке содержался проект создания комитета экспертов, уполномоченных «беспрепятственно осматривать находящиеся в церквах, казенных, общественных и церковных хранилищах иконы, предметы церковной старины и описи церковного имущества», получать их «для рассмотрения, изучения и копирования» и по соглашению с епархиальными властями распределять наиболее ценные иконы между музеями, предоставляя церквям бесплатные копии[727]. В общих чертах этот предполагаемый комитет носил сходство с большевистским Музейным фондом, задуманным как хранилище сокровищ искусства, изъятых из частных коллекций и забранных из публичных музеев для перераспределения между центральными и местными музеями.
Почему государство должно было наделять экспертов такими полномочиями? Почему иконы и другие произведения искусства следовало вывести из-под действия законов о собственности? Художники и археологи едва ли могли предложить оригинальную аргументацию: их ссылки на особую ответственность перед потомством и на необходимость экспертизы при обращении с памятниками носили большое сходство с аргументами, посредством которых отстаивалась необходимость охраны других общих вещей. Например, автор первой записки, доказывая особый статус икон, сравнивал их с «тяжело больными» людьми: «Иконы болеют и органическими болезнями, и заразными»[728]. Мы уже сталкивались с этим аргументом, выдвигавшимся применительно к лесам. Более того, иконы не являлись такой же собственностью, как другие предметы, и не всякий владелец (и не всякая церковь) был способен обращаться с ними подобающим образом: условия, требуемые для сохранения памятников, могли быть созданы лишь в государственных музеях, приобретающих в этом смысле сходство с больницами и приютами.
Другая примечательная деталь, подчеркивающая значение «Дела Брягина», заключается в том, что церковь начала медленно отступать перед общественными интересами, возможно, осознав, что процесс секуляризации религиозного искусства в смысле раскрытия его нерелигиозного смысла уже невозможно остановить. Одним из главных событий, восхищавших современников и трактуемых историками как признак нового этапа в процессе открытия иконописи, была знаменитая выставка икон, устроенная Московским археологическим институтом в выставочных залах Делового двора[729]. Но на этой выставке демонстрировались шедевры из частных собраний (коллекций С. П. Рябушинского, И. С. Остроухова, Д. И. Силина, Н. П. Лихачева и др.) и научных собраний публичных учреждений[730]. Ни одна из икон, выставленных в Деловом дворе, не была взята из церквей. С точки зрения нашего сюжета большее значение имеет другая выставка, состоявшаяся в том же году, но не получившая такой же известности. По случаю трехсотлетия династии Романовых (1913) Юбилейная комиссия Синода устроила выставку подарков (вкладов) первых Романовых монастырям и церквям в окрестностях Москвы: церковь впервые в истории открыла свои ризницы и выставила напоказ шедевры русского искусства XVII века (выставка проходила не в светском музее, а в Чудовом монастыре)
