Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [97]

По мнению Щегловитова, все участники сделки – настоятель, староста церкви и сам Брягин знали о том, что она была незаконной, однако главную ответственность нес именно реставратор. Деятельность таких людей, как Брягин, писал Щегловитов, особенно вредна, потому что благодаря ей к раскольникам (под ними он имел в виду старообрядца Сироткина, который среди прочих покупал иконы из Заборовья) попадают иконы из православных церквей (судя по всему, Щегловитов не признавал указа о веротерпимости, по которому старообрядцы получили свободу вероисповедания). По словам Щегловитова, замена старых икон новыми доказывала, что Брягин задумывал циничный подлог. Более того, хотя следствие не выявило ответственных за поджог церкви в Заборовье, Щегловитов утверждал, что главная цель поджигателей заключалась в уничтожении новых икон, которые служили важнейшей уликой в этом деле[718]. Однако главной мишенью нападок Щегловитова, хоть это и не говорилось в открытую, был даже не Брягин, а эксперты, которые добивались закрытия этого дела. Для министра юстиции не существовало различия между иконами как ритуальными предметами, принадлежащими церкви, и иконами как шедеврами религиозного искусства. По его мнению, иконы ни при каких обстоятельствах не должны были покидать церкви – даже пришедшие в скверное состояние и оставленные без надлежащего ухода. «Охрана церковной собственности от преступных посягательств», особенно когда речь шла о предметах, «освященных при богослужении», в его глазах являлась главной задачей государства: «…колебание этого принципа в интересах собирания музеями памятников церковной старины едва ли допустимо»[719]. Щегловитов советовал ответить отказом на просьбу Русского музея оставить икону в коллекции: «Лицевое Евангелие» как доказательство преступления после завершения дела должно было быть возвращено в Тверскую епархию.

Формально Щегловитов был прав: Брягин сознательно преступал закон, как и все прочие, покупавшие в церквях иконы. Вместе с тем трудно было закрывать глаза на то, что все это дело было высосано из пальца: еще до продажи икон Брягину две другие иконы из той же церкви попали в городской музей Твери. Более того, официальная церковь не проявляла никакого интереса к реставрации «святыни». Вообще, с канонической точки зрения «Лицевое Евангелие» даже не могло считаться иконой из‐за его апокрифического характера (как описывал икону Кондаков, она представляла собой «свободное и даже частью народное изложение земной жизни Спасителя»)[720]. Как писал Серафим, архиепископ Тверской и Кашинский, прокурору московского отделения Синода Филиппу Степанову, «конечно, эта икона дорога как курьез, но не для иконописи, а потому пригодна более для музея, чем для храма»[721]. Даже уголовный следователь московского суда В. И. Громов затруднялся в чем-то обвинять Брягина: в своем докладе прокурору он описывал его как типичного ремесленника, одного из многих, покупающих иконы с целью их реставрации и продажи. По словам Громова, появление ремесла, которое избрал для себя Брягин, следует приписать «своеобразным условиям русской народной жизни, при которых неблагоговейное отношение к старым вышедшим из употребления в церквах потемневшим ликам икон сливается с недостаточно бережным отношением к старине вообще». Таким образом, отвечать за преступление должны были только те, кто дозволил продажу икон, хотя им была доверена охрана религиозных сокровищ[722]. Доклад следователя Громова, представленный суду, не сыграл решающей роли: судя по всему, по «Делу Брягина» планировался показательный процесс.

Остроухов, не в состоянии предотвратить осуждение Брягина каким-либо законным способом, пытался задействовать личные связи; он засыпал письмами великого князя Георгия Михайловича и и. о. директора Русского музея Д. И. Толстого и добился приема у влиятельного министра земледелия А. В. Кривошеина, обещавшего обсудить это дело с императором. Однако Николай II предпочел не вмешиваться, предоставив обеим сторонам договариваться друг с другом. Наконец, в марте и мае 1916 года состоялись два заседания Особого совещания для выработки законоположения об охранении памятников древнерусской живописи, на которых рассматривались два вопроса: как предотвратить кражу церковной собственности и в то же время защитить собрание Русского музея[723]. Эти заседания состоялись в самый разгар войны, отмеченной беспрецедентным расхищением древнерусского искусства, следствием чего стала невиданная мобилизация творческих и археологических кругов, вставших на защиту сокровищ русской культуры. Осуждение Брягина и его приравнивание к врагам, контрабандистам и мародерам поставило бы вне закона начатую экспертами кампанию против уничтожения и незаконного вывоза произведений искусства.

Собственно говоря, на заседаниях Особого совещания «Дело Брягина» даже не обсуждалось, хотя оно было заявлено в качестве повода для их проведения. Все усилия Остроухова – он поднял на защиту Брягина могучие силы, включавшие таких звезд российского искусствоведения и кампании по охране памятников, как Лихачев, Кондаков и Ширинский-Шихматов, – ни к чему не привели. Как сообщал Ширинский-Шихматов, Лихачев и Кондаков пытались выступить со своим мнением относительно этого дела и его смысла, однако представители Министерства юстиции заявили, что точка зрения экспертов по поводу икон и всех этих событий не имеет значения и что решать судьбу обвиняемых должен суд. «Словом, Фемида [Министерство юстиции] весьма ополчилась», – резюмировал Ширинский-Шихматов, имея в виду неуступчивость властей, и советовал Остроухову продумать аргументы защиты, пригодные для суда