Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [50]
На рубеже веков в дискуссиях на тему горного дела и частной собственности на первый план вышла риторика, ставившая общественное благо выше частных интересов, чему способствовало и недовольство экономической позицией России в бурно развивающейся мировой экономике, а также пример новых законов в других отраслях. Несмотря на установленные в 1890‐х годах высокие таможенные пошлины, российская черная металлургия не могла ни удовлетворить потребность отечественной экономики в железе, ни конкурировать на мировом рынке. Как писал русский экономист А. А. Радциг, американские консервные жестянки с мясом стоили на лондонских прилавках намного дешевле, чем русские жестянки, не имевшие содержимого[343]. В то же время изданный в 1888 году лесной закон служил дополнительным стимулом для тех, кто стремился ограничить привилегии землевладельцев ради общественного блага. Вместо того чтобы откликаться на жалобы дворян, правительство настойчиво проталкивало свою программу по ограничению свобод владельцев частной собственности, что представляло собой важный первый шаг к пересмотру соотношения между общественными и частными интересами. Специалисты по горной промышленности рассматривали признание государством общественной значимости лесов как поворотный момент, начало нового этапа в государственной политике[344].
Выступавшие за ограничение частной собственности подкрепляли свои аргументы, помещая полезные ископаемые в общий контекст охраны природных ресурсов посредством законов о лесах, о строительстве железных дорог и т. п.[345] Защита российских природных богатств от хищнической эксплуатации непрофессиональными и никому не подконтрольными частными собственниками была одним из главных аргументов в пользу пересмотра прав собственности. Минеральные ресурсы нередко метафорически сравнивались с другими исчерпаемыми дарами природы, носившими подчеркнуто национальный характер: невозобновляемые запасы угля и руды наделялись той же общественной ценностью, что и исчезающие леса; подземные месторождения нефти сравнивались с источниками вод.
Дополнительные аргументы за ограничение прав собственности опирались на идею «народного хозяйства»[346]. Эта концепция, в 1890‐е годы ставшая краеугольным камнем экономической политики, оправдывала усиление государственного контроля над рыночной экономикой. Социально-экономическая политика 1880‐х и 1890‐х годов, для которой были характерны протекционизм, экспроприация частной собственности для строительства железных дорог, лесные законы, а также законы об охоте, рыболовстве и трудовой политике, сформировала новую систему взаимоотношений между государством и обществом. Как утверждалось в официальном издании, «экономическая теория, считавшая единственной задачей государства в хозяйственной области ограждение свободы частного собственника в распоряжении его имуществом, отжила свой век». Государство не может более останавливаться «пред необходимостью ограничить частное лицо в распоряжении его имуществом, когда этого требуют общегосударственные интересы»[347]. Соответственно, предполагалось, что государство вмешается во взаимоотношения между угледобытчиками и землевладельцами и решит запутанный вопрос о том, «кому принадлежат природные богатства». Конфликты по поводу проблем собственности в конце концов поставили под вопрос издавна сложившиеся представления о российском государстве; как ни странно, государственного вмешательства добивались именно русские промышленники – адепты «горной свободы». Несмотря на это, единой точки зрения на роль государства в отношениях собственности все же не существовало.
Позиция промышленников в дискуссиях о собственности на недра по большей части зависела от их происхождения, характера их предприятий и их политических взглядов. В то время как Совет съезда горнопромышленников Юга России высказывался за ограничение прав собственности[348], представитель уральской промышленности, Дмитрий Карницкий, решительно отстаивал права частной собственности. Выступая от имени уральских горнопромышленников, он возражал против предложений, выдвигавшихся на харьковских съездах, на том основании, что любые нарушения прав частной собственности (прежде всего сохранение за государством права собственности на полезные ископаемые) противоречат духу русского права[349]. Статья Карницкого была опубликована в главном органе Всероссийского съезда представителей промышленности и торговли («Промышленность и торговля») с оговоркой: «Редакция не разделяет мнения автора о преимуществах частного владения недрами»[350]. Структура земельной собственности на Урале была иной, нежели в Донбассе: уральские рудные месторождения располагались на обширных землях башкирских крестьянских обществ, на казачьих и казенных землях и в огромных имениях немногочисленных горнопромышленных магнатов, чьи владения вели свою историю с привилегий, выданных Петром I. К концу XIX века несколько аристократических семейств (Строгановы, Абамелек-Лазаревы, Шереметевы) владели имениями, размерами сопоставимыми с иными европейскими государствами; владельцы яростно сопротивлялись изменению текущего режима собственности и не желали делиться своей монополией с новой буржуазией, равно как и подписываться под выдвигаемой ею и как будто бы совершенно чуждой для них политической программой. Эти предприимчивые аристократы выступали против каких-либо изменений режима собственности на недра. С политической и социальной точек зрения они мнили себя английскими лордами и нередко ссылались на пример Англии, не вводившей у себя никакой «горной свободы» и сохранявшей неприкосновенность частной собственности. «Аристократическую оппозицию» реформе собственности представлял князь С. С. Абамелек-Лазарев, промышленник с Урала, король горнорудной отрасли, к тому времени владевший почти миллионом десятин земли и прекрасным дворцом в Петербурге: он высказывался против провозглашения «горной свободы» и ограничений на права собственности землевладельцев
