Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [129]
Центральное место в дискуссиях о сущности литературной собственности занимали взаимоотношения между автором и обществом, которое в 1828 году было объявлено субъектом права: никакая другая сфера русского законодательства не признавала существования общества, отдельного от государства. Закон об авторском праве, по сути, был призван соответствовать существовавшим принципам управления страной: правительство не намеревалось наделять «общество» какими-либо имущественными правами. Это абстрактное и, на первый взгляд, неуклюжее понятие вводилось только для обозначения ситуации, наступающей после окончания срока действия авторских прав. Тем не менее появление «общества» как потенциально законного субъекта имущественных прав имело огромное политическое и идеологическое значение. Но можно ли было сказать, что общество, институционализованное в законе, действительно существовало в России как субъект права? Писатели, юристы и литературные критики придерживались разных мнений по этому вопросу.
«Для поэта начала 1820‐х годов „публика“ – это был жупел; писал он всегда для немногих, – указывал Григорий Гуковский. – Недаром для распространения их не было большой нужды в типографском станке: они распространялись через знакомых»[986]. Лет десять-двадцать спустя это уже не соответствовало действительности: перемены на рынке изменили и положение писателя, который мог обращаться уже к широкой аудитории, а не к узкому кружку завсегдатаев аристократических салонов[987]. Вошедшие в моду литературные журналы и альманахи печатали на своих страницах рецензии на недавно изданные книги и претендовали на выражение мнения «общественности»; профессионализация литературы породила к жизни и профессиональную литературную критику, противопоставлявшую писателей и их аудиторию. Писатели начали заботиться о своей профессиональной репутации[988], потому что она могла принести им не только известность, но и процветание.
Для писателей возрастающее влияние общества было и благом, и проклятием. Пушкин, первый русский писатель, зарабатывавший на жизнь продажей своих произведений, выражал глубокую озабоченность последствиями предъявления своих литературных талантов публике. По словам Пушкина, признание «звания» поэта – «самое горькое, самое нестерпимое» из всего, что есть в этой профессии: «Публика смотрит на него [поэта] как на свою собственность; по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия»[989]. Публика предстает в этих словах Пушкина живым существом женского пола, что было обусловлено не только грамматическим родом слова «публика» в русском языке; сравнение публики с капризной и глупой женщиной было распространенной темой в русской журналистике 1820–1830‐х годов[990]. «А в желаниях публика всегда дура, потому что руководствуется только мгновенною минутною потребностью», – сетовал Гоголь[991]. Тем более болезненной была для него необходимость предъявлять свои произведения оценивающему взору аудитории, которую он презирал. Ее влияние не только раздражало его, но и, как выразилась Энн Лаунсберри, вызывало у него «нравственное и творческое истощение». Почти параноидальная неприязнь Гоголя к публике нашла наиболее яркое отражение в его «Портрете» – истории об одаренном художнике, чей талант был загублен «тупой публикой» и коммерциализацией искусства[992]. Однако, как утверждает Лаунсберри, и «Портрет», и эссе Гоголя «О движении журнальной литературы» указывают на обоюдный характер отношений публики и художника. Подлинное искусство в состоянии преобразить аудиторию, так как публика способна просвещаться посредством чтения[993].
Признаками истинной аудитории, в отличие от «толпы», считались образованность и наличие вкуса[994]. Литературный критик Виссарион Белинский, выразитель взглядов нового поколения русских писателей, очень четко проводил это различие. В его глазах возникновение публики свидетельствовало о появлении нового вида литературы. Белинский описывал эволюцию этой сферы национальной культуры как переход от «словесности» к литературе: «Словесность есть клад, зарытый в земле… литература есть общее достояние» публики[995]. Но что такое публика? Публика – не просто круг людей, покупающих и читающих книги, а литература – не просто совокупность опубликованных книг. В глазах публики литература «не есть отдохновение от забот жизни, не сладкая дремота в эластических креслах после жирного обеда… занятие литературою для нее res publica, дело общественное, великое, важное, источник высокого нравственного наслаждения, живых восторгов»[996]. По мнению Белинского, русская литература в 1840‐е годы еще находилась в процессе созревания и еще не произошло отделения настоящей публики от толпы. Иначе говоря, настоящая публика, как воображал ее Белинский, – новый социальный слой демократических носителей истины, а не аристократический слой капризных потребителей литературы, которые так раздражали Пушкина, – еще не существовала. Называя литературу «общим достоянием» публики, он пытался метафорически создать читательское сообщество, преданное своему общему делу и отвечающее за него
