Императив. Беседы в Лясках - [99]

Она была очень интересной личностью, должна была получить Нобелевскую премию, но что-то там не сложилось. Есть ее основная книга «Дни и ночи» (1932–1934), которая сработала как кинокартина, и она принадлежит нашей классике, потому что это прекрасная история XIX века.

— И она ничего не сделала такого, чтобы в советское время не потерять лицо?

— Знаете, она была на краю. Когда умер Сталин, от нее потребовали написать статью, однако она отказалась. Но за нее написали и напечатали статью на смерть Сталина. Конечно, нельзя сказать, что она героически поступила, но все-таки она сказала, что это не ее статья. В те времена это было очень рискованно. Можно было об этом кричать, но она это, если так можно выразиться, шепотом сказала, но все же сказала. Она была социалисткой, хотя коммунисткой не была никогда, так что у нее были надежды, что может быть коммунизм что-то принесет хорошее, облегчит жизнь крестьян и рабочих. Но очень скоро она поняла, что не облегчает, особенно в деревне, что когда приходят колхозы, людям становится еще хуже, чем было. Но для меня Домбровска — великая личность.

Потом четыре великих поэта, которые у нас были уже после Второй мировой войны. Это Чеслав Милош, Ружевич[153], Херберт[154], Шимборская. Это люди, которые, как ни странно, заняли очень высокие позиции в нашей культуре, хотя поэты, в принципе, в мире не так популярны.

А еще были 4–5 первоклассных композитора, был момент в XX веке, когда поляки были в самом центре мировой музыки. Это Лютославский[155], Пендерецкий, Гурецкий[156], Киляр, Тадэуш Бэрд[157].

Полонез Киляра — это почти что национальный гимн, нельзя ни один бал открыть без этого полонеза, потому что у нас не было полонеза в Польше, представьте себе. Приходилось играть полонезы Чайковского, это огромное унижение — великолепный полонез, но как же это так, что нам сосед музыку создал. А то, что было в картине Вайды «Пан Тадеуш», — это уже все знают наизусть. Я вот иногда думаю, было бы прекрасно, если бы у вас в Украине появилась такая мелодия, которая объединила нацию, из исторической кинокартины. Так что я назвал вам тех, которые, как я думаю, для культуры были очень важными людьми.

— А значительные писатели более позднего времени были?

— Конечно, были. Есть люди, которые сейчас немного подзабыты, например, Голубев[158]. Это великий писатель 1940–1950-х годов. Он был, конечно, в конфликте с властью. А сейчас его как будто мало помнят, но это первоклассный писатель, автор исторических романов с великолепной стилизацией языка. Парницкий для меня тоже первоклассный писатель, он жил и в Харбине, и в Тегеране, и в Иерусалиме, и в Мехико. Мрожек[159], он жил и в США, и в Италии, и в Мексике, в огромной степени повлиял на польскую культуру. Он использовал такую, знаете, иронию, скепсис, как у Домбровича, они были близки по настроению.

^{С польским композитором Войцехом Киляром, 1995 г.}

А противоположностью был Сенкевич и вся эта такая героическая линия нашей культуры.

— Болеслав Прус[160]?

— Нет, его я бы поставил ближе к Марии Домбровской: глубокая психология, глубокий анализ, рациональное мышление, без крайних эмоций. А с XIX века стоит добавить имя Норбуда, уникального поэта в духовном пространстве, а во времена Ренессанса — Кочановского.

— А деятели кино?

— Вайда, прежде всего. Это был абсолютный гений, который поднял кино на уровень настоящего искусства. Потом Анджей Мунк[161], он сделал только три полнометражные картины, он был профессором. Они с Вайдой были противоположностями, подобное в польской культуре вы всегда найдете. С одной стороны, более пафосное героическое кино, как у Сенкевича, с другой — более рациональное, со скепсисом, как у Пруса. И кого бы вы ни взяли, он всегда или с одной стороны, или с другой. Никто этого полностью в себе не соединяет. Интересно, что люди всегда так делятся на очень эмоциональных и очень рациональных. Стоит назвать еще Казимежа Куца с его новым кино в духе ваших «Теней забытых предков».

— Я посмотрел недавно фильм Кавалеровича «Аустерия» (1983) и как зритель все время ждал событий, там все нагнетается и нагнетается обстановка, демонстрируется страх, даже ужас перед тем, что будет, но ничего не происходит.

— Почему не происходит? А что это был за погром? Это был царский погром, так что там он больше показать не мог, с этой картиной и так были огромные трудности.

— Вот я и хотел спросить, он это использовал как творческий прием или это была самоцензура?

— Это была самоцензура уже писателя, Кавалерович просто осторожно к этому подошел, потому что это взрывной сюжет. Но он многое сказал и ко многому подготовил. Я думаю, что он не соврал, а только показал, чего мы там ожидали. Это как сделать «Катынь» без последней сцены.

— Тем не менее эта картина — одна из главных, я так понимаю, в его творчестве?

— Ну, он вообще не так много снял, и почти все его картины важные. Есть еще Войцех Хас[162], который принадлежит к линии чисто художественного кино, там огромная красота, стилизация. Он в мире был принят очень широко. В Америке часто рядом с Вайдой. Самые главные его картины сняты в 70-е годы. По Шульцу он снял «Санаторий под клепсидрой» (1973), раньше на основе Пруса — «Куклу» (1968). Я огромный поклонник его кино, его любят в Америке, книг его там много издано.