Immoralist. Кризис полудня - [6]

В пять утра на безлюдной Петровской набережной появилась «скорая». Оттуда вылезли толстый фельдшер и пьяный доктор.

— Ну, где эта коза?

— Пойдемте же скорее! — Я изобразил тревогу на личике. — А вдруг она уже умерла?!

— Если бы! Травануться еще суметь надо!

Капельница, зонд, попытка уговорить нас посидеть с соседкой.

— Нет, что вы! У нас экзамен в девять! Две попытки суицида за сутки! Мы не можем взять на себя такую ответственность!

Светочка вышла из дурки через год. Как будущего врача, ее пожалели, поставили в диагноз шизоидную психопатию — с шизофренией бы отчислили. Вышла тихая, спокойная, и засобиралась замуж — на психотерапии познакомилась с мальчиком-истериком. Теперь, наверное, на пару венки бритвочкой ковыряют.

.Три года назад я приехал в Питер. Был август. Я стоял посреди институтского городка, напротив доски с результатами вступительных экзаменов. Вокруг кто-то скакал от радости, кто-то плакал. И тут я осознал, что ровно десять лет назад я так же стоял перед грязно-белым стендом, и искал свою фамилию.

— Бедные дети. Во что вы лезете?! — пробормотал я и, ссутулившись, отошел.

— уважаемые пассажиры, через 20 минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Пулково города Санкт-Петербург. Просим привести спинки кресел в вертикальное положение...

Боль была пульсирующей, ультразвуковой вопль в висках шел на стремительное крещендо, и обрывался. Крещендо — и обрывался. И еще, и еще.

Я ненавижу декабрьскую грязь. Я ненавижу спальные районы Питера. Я ненавижу себя. С грязью все понятно — ждать. Рано или поздно она сменится на лед, который я тоже ненавижу, но хотя бы по-другому. Со спальным районом, в котором стоит общежитие, неотличимое от таких же серых коробок, сложнее. Я не знаю, почему именно окрестности станции метро «Пионерская» вызывают у меня острое желание завыть, ноющей пустотой ширящееся где-то в животе.

Мне восемнадцать, и полгода назад я начал пить. С места в карьер — без удовольствия, без склонности к алкоголизму. Коньяк, водка, шампанское — ночью. Пульсирующая боль в голове утром, днем, вечером.

Я себя наказываю. За то, что вернулся после академического отпуска на второй курс медицинского института. За то, что не хватило смелости признать, что этот институт был ошибкой, и надо было идти в финансовый, в литературный, на юрфак — но не туда. Но ведь как это круто — поступить в шестнадцать лет в ВУЗ, в который другие поступали по два, три, четыре года подряд.

Вот именно того, что не хватило смелости уйти, я себе простить не могу. И долго еще не буду позволять проигрывать — хоть в мелочи, сколько бы не стоила победа. Но я пока об этом не знаю. Пока я просто пью. Где-то по бутылке водки за ночь. И пить буду еще год — с пьяными драками, нарушением сердечного ритма, реанимацией, пока не увижу как-то в зеркале совершено незнакомого, но на редкость неприятного человека. Нарколог на приеме, хихикая, объяснит, что я играю в алкаша. Довольно талантливо. «Но ты ведь понимаешь, что спиться можно, и не будучи алкоголиком?»

Я пойму и перестану пить в промышленных объемах. Потом, через год.

А сейчас я пытаюсь открыть дверь в комнату. Ключ не поворачивается — так обычно и бывает с открытыми дверьми. Ломишься в нее, ломишься — а она открыта тем, кто роется в стенном шкафу. Это не грабитель, все гораздо хуже — это новый сосед, новая борьба за территорию. Это подарок от начальника всех общаг — надо было ему дать, а не выделываться.

Я молча прохожу мимо, не снимая пальто, сажусь на кровать, смотрю. Жду.

— Я буду здесь жить.

— Живи.

Еврейский мальчик из Ташкента не был. Вернее, был не: некрасивым, необаятельным, неумным. Растущие в несколько рядов зубы, высокий, писклявый голос, узкие плечи, широкая, плоская задница. Манерно оттопыренный мизинец, длинная коричневая сигарета во рту.

Из особых примет также имелись: католическое вероисповедание, знание польского языка и постоянное вязание крючком. От зрелища вяжущего мужчины меня будет трясти всю жизнь. Потом.

По моему глубокому убеждению, подзадержавшаяся девственность — признак того, что в этой голове тараканов хорошо кормят. Мой новый сосед в свои двадцать четыре был дремуче, агрессивно девственен. С обеих сторон. О сексе с женщинами вопрос даже не ставился, а секс с мужчинами, как и дрочку, запрещала римско-католическая церковь.

— Ладно, баб ты считаешь грязными, в очко не долбишься. Но дрочить-то хоть — дрочишь?

— Очень редко. А потом исповедоваться иду.

Поэтому радость и утешение Марк находил в чтении катехизиса по-польски, и вывязывании целомудренных, как платье Амаранты, кофточек. Употреблялись кофточки его тремя подружками, которым я мысленно дал прозвища Жопа, Моль и Пахмутова.

Я с малолетства привык, что все психопаты в радиусе километра выстраиваются «свиньей», и радостно бегут за мной. Но вид страшного, как моя жизнь, еврейского юноши в узбекском халате, вяжущего крючком и бормочущего по-польски «Agnus Dei», пугал меня до икоты.

Еще больше напугало меня признание в любви, сопровождающееся битьем посуды, расцарапками кожи на запястьях и глотанием снотворного. К тому времени я убедился в том, что парень не жилец. Я чувствую таких людей. Они как будто двухмерные, как бы не до конца прорисованные здесь и сейчас. И пахнут они по-другому.