Immoralist. Кризис полудня - [8]

Как и следовало ожидать, через неделю контролерша ОТК увидела на просвете пробитой бумажки волнующую диаграмму. Марк Семенович как следует схлопотал по шее от руководства, а нас выгнали с УПК окончательно, без аттестации.

Отца в школу не вызвали — по прошлому опыту знали, что это совершенно бесполезно, кроме моей успеваемости, его больше не интересует ничего.

Через пару лет я уже забыл, как выглядят цех, Марк, и компостер. Я упорно готовился поступать в мединститут и интересовался исключительно задачами по химии и юношеским щенячьим сексом .

Уже после окончания института, приехав к родителям, я встретил на улице высохшего, постаревшего Марка. У него дергался глаз и подволакивалась нога — после смерти жены у него был инсульт.

Он мне обрадовался. Я купил пива, какой-то немудреной закуски, и слушал в приозерном парке грустный однообразный речитатив о долго угасавшей жене, уехавшем в Израиль сыне, пенсии, которой кое-как хватает на жизнь, но точно не хватит на похороны.

— Ты хороший парень, — сказал он мне, — но просто об этом не знаешь.

Я так до сих пор и не знаю. А Марк, говорят, уже умер, как умерли многие, кто были рядом в начале моего пути. Но многие еще живы, и есть шанс вернуться, приглядеться, услышать.

* * *

.Инна Константиновна держала уходящую молодость, как круговую оборону. Впрочем, для нас, младшеклассников, она была недосягаемо, безнадежно взрослой. Классная руководительница, наместник бога и ЦК КПСС в отдельно взятом детском коллективе.

Дети делились на тех, у кого родители «ходят в море», и всех остальных. Первым были доступны радости жвачек из «Альбатроса» и переводных татуировок, вторые рано разделились на подлиз и фарцу. Я скромно торговал марками. По номиналу.

— Злотый — это польский рубль, — гипнотизировал я сына корабельной поварихи, не бывающей дома по полгода. — Все по-честному.

И рубль перекочевывал в мой пенал.

Его мать отрабатывала флотскую зарплату кока, и калым единственной бабы на распираемом похотью судне. Чувство вины перед сыном, воспитываемым соседкой, и росшим, как лебеда на грядке, она искупала заморскими ластиками с запахом клубники (естественно, ластик немедленно сожрали однокласники), модными кроссовками и подзатыльниками.

И кроссовки, и жвачки были для Инны Константиновны классовым врагом «номер раз».

— Каждая купленная вами жвачка оплачивает американскую военщину! — гремела она во время политинформаций.

Военщина в моем представлении была теткой с бюстом — кассовым аппаратом, и костюмом-двойкой цвета хаки. Впрочем, вкуса к жвачке видение злой тетеньки не отбивало.

Агитационное рвение объяснялось просто: сын нашей классной дамы ходил в загранку, и надо было блюсти репутацию морально устойчивой личности. И Инна старалась во всю: начинала урок с прослушивания гимна Советского Союза, искренне рыдала по очередному генсеку — а генсеки дохли с завидной регулярностью, напоминая сакраментальное:

— Мадам, вы усыновляете уже седьмого ребенка?!

— Да, вы знаете, остальные шесть как-то не прижились.

К хорошему привыкаешь быстро и, когда генсеки перестали умирать, я был несколько разочарован.

В день похорон очередного неприжившегося на дряхлом теле империи старца нас делили на группы и вместо уроков отправляли к тем, у кого есть цветной телевизор — насладиться некрофиличеким буйством красок всласть. Телевизор честно включался, и под траурную музыку мы занимались запретным: прикладывались к родительским бутылкам с ликером, читали Библию или рассматривали порнографические картинки, не видя между этими занятиями особой разницы. Все это было — нельзя, а значит, было желанным.

В противовес кроссовкам и жвачкам Инна Константиновна старалась сделать из нас «советских людей». Она действительно нас любила, и действительно желала нам добра. Не потому, что она считала подобную идеологию единственно верной. О, нет. Все было много тоньше.

Я встретил ее во время очередной экскурсии в прошлое. Жизнь всегда дает возможность разглядеть издалека то, что уже видел близко.

Она уже не казалась большой и взрослой — годы сглаживают разницу в возрасте, также неизбежно, как укорачиваются деревья и дома, как исчезают, для того, чтобы позже появиться уже с другой стороны, тени. Полдень дается для того, чтобы успеть увидеть вещи и события такими, какие они есть на самом деле, чтобы потом можно было по памяти обходить в сумерках их углы и карнизы. Можно зажмуриться, можно надеть темные очки. Выбор за тобой. Я смотрю — сдерживая резь в глазах, привыкая к яркому свету.

Сын ее давно перестал ходить в море, выросли внуки, но — лицо ее было ровно таким же, каким запомнилось мне когда-то. Поэтому не она узнала меня — я ее.

— Вы все так же красивы. Как будто не было этих двадцати лет.

— Да, я хочу хорошо смотреться в гробу. А двадцать лет все-таки были. Все стало другим. И паспорт в сумке упорно шелестит — «шестьдесят пять, шестьдесят пять.». Помнишь, как я хотела, чтобы вы верили в идеалы коммунизма? Думаешь, я сама в них верила? Нет. Поэтому я знала, что проще жить — когда веришь.

— Я давно догадался.

— Откуда?

— Вы как-то раз пришли в пиджаке от «Шанель». Странная форма одежды для борца с загнивающим Западом. Вы не спороли бирку, и она висела сзади весь урок.