Immoralist. Кризис полудня - [22]

В целом, прием «я — бисексуал» действовал на калининградских девиц в 89-м году почти безотказно. Нравятся девушкам бисексуалы, ой, нравятся.

Боб, Гоша, Леля и я были крепко сбитой секс-группой. Всем нам было около пятнадцати, портовый город располагал к раннему развитию, а общая терпимость — к отсутствию рефлексии.

Леля имела внешность Сенчиной в ее лучшую пору, пышный бюст, тонкую талию и жопу «сердечком». Боб был гибридом Микки Рурка и молодого Гребенщикова, а Гоша — еще не приколоченного, куда следует, Христа с развитой мускулатурой.

Начинался наш школьный групповой роман с обычного юношеского томленья под «вайн и маг», и в итоге мы образовали компанию полувлюбленных друг в друга пылких малолеток. Этакий квадрат, сексуально вписанный в плоскость места и времени. Целый год мы были счастливы. После школы я бежал на работу, а потом — в прокуренную квартиру, доставшуюся Гоше от бабушки.

Я и Леля готовились в институт, а Гоша и Боб — в армию. Институт им не грозил в виду социальной прослойки и общей школьной неуспеваемости. Но кто в таком возрасте смотрит на социальную прослойку и успеваемость? Чувствуешь только горячее тело рядом, пахнущее впитавшимся морем, смотришь только в глаза, которые не опухают еще ни от слез, ни от пьянства.

Вот на море-то как раз все и закончилось. Море и время, как известно, самые страшные враги — они равнодушны и упорны. Я уезжал поступать в институт, и это дело мы решили отметить романтическим сексом на пляже. Распили портвешка и приступили, так сказать, к соитию. Без посторонних. Вчетвером.

Процесс не задался сразу. Для начала на спину коленно-локтевой Лели нагадила в бреющем полете чайка, и с торжествующим криком улетела в дюны. Вероятно, дальше насаждать подобным образом мораль и нравственность (среди людей такие чайки тоже не редкость).

Потом Гоше попала песчинка в гандон. В качестве носителя члена Гоша стал к сексу непригоден. Потом начался дождь. Хоть и теплый, но мокрый и неприятный. Это только в кино и в книжках любовь на пляже под дождем красиво выглядит. А на деле — уносишь в естественных отверстиях пару килограмм оксида кремния.

В итоге уставшие, но злющие дети возвращались домой, наперебой клянясь поймать Барбару Картленд и отодрать ее в песочке поганым веником. Высохнув и выпив водки, я посмотрел на ребят и вдруг понял: это конец. И, обещая звонить, писать и приезжать на каникулы, знал, что не сдержу обещания. Взрослая жизнь растащила всех по своим местам.

Гоша отслужил в армии, женился, работал в ментовке. Много пил. Был зарезан по пьяни любовником жены.

Леля работает учительницей в школе, давно замужем, растолстела, растит дочь.

Боб стал дальнобойщиком, гоняет фуры с цветами из Голландии. От былой брутальной красоты осталась только брутальность. Увешан детьми от прошлых браков.

Я тоже не особо в шоколаде.

Квадрат превратился в крест. У них много общего, у квадрата и символа конца — это всего лишь линии, соединяющие четыре точки.

Но почему-то, когда вспоминаю друзей урожая того года, вижу их не взрослыми. Память упорно подкидывает поляроидный снимок, сделанный летней ночью 89-го на фоне свинцового, всегда холодного моря.

***

— А где здесь проистекает светская жизнь?

— Нигде.

Глупо приехать в город, в котором вырос, и просидеть неделю в четырех стенах. Я вызваниваю знакомую, которой меня десять лет назад подарили на свадьбу. Меня и приправы для глинтвейна. Свадьба удалась — на банкет новобрачные не явились, и пришлось собираться еще раз. Молодая сидела в черном шифоне, а малолетний муж-израильтянин лежал на диванчике с температурой за сорок и жалобно стонал. Я, пьяный в хлам, колол ему по вене хлористый, четко понимая, что будет, если я промахнусь. Не промахнулся, и парень наутро вылетел в израиловку, где у него и диагностировали двустороннюю пневмонию. А моя знакомая, чистокровная полька, прожив несколько лет среди гортанно-широкобедрого Востока, вернулась производить отсчет утопленников. Судьба приправ мне не известна.

Мы идем пить водку. Дешевую местную водку.

Обойдя пять кабаков, я задумываюсь о возрастном составе их посетителей.

Есть знаменитая фраза: «Куда деваются геи после пятидесяти?». Я знаю, куда они деваются — кто дома сидит, блядей с доставкой заказывает, кто по сортирам сосет — никакой тайны в этом нет. Мне же стало интересно, куда деваются после тридцати местные жители. Ни одного тридцатилетнего лица. Ни одного.

Видимо, к этому возрасту срабатывает генетическая программа, и все они переодеваются в куртки из кожзама, отращивают животы и ляжки и приступают к сакральному таинству обрачивания.

Достигшая зрелости особь обитает в трамваях и на рынках и, если даже долбится в очко, то ловко это скрывает.

Особи, которые не хотят соблюдать законы мироздания, погибают. Среда кабаков и квартирных сейшенов начинает активно их отторгать.

— Зуй-то умер. Так глупо умер: решил торкнуться в последний раз, и овердоз. И Юлька умерла, у нее ночью комп загорелся, в дыму задохнулась. И...

— Я понял, все умерли. Давай еще по сто возьмем. И пойдем в пидовню, причастимся порочных благ.

Пидовня в городе есть. Мрачная, красного кирпича, памятник старины, охраняется государством. Государством и местными секс-меньшинствами. Но найти ее с ходу нельзя — конспирология в маленьких городах развивается до степени засекречивания всего.