Immoralist. Кризис полудня - [24]

.хек, хек, хек, минтай. В городе счастливого советского детства не было ничего, кроме рыбы. Колбасу и фрукты родители привозили из таинственного города Командировка. Рыба была, но в дефиците. Отец садился за руль и объезжал окрестности в поисках нужных промысловых пород. Других даров Сатана не принимал, небрежно скидывая их со своего пластикового алтаря.

Огромный, пятнадцатикилограммовый зверь проводил большую часть времени на балконе. Когда ему надоедал свежий воздух, он грохотал лапой в стекло. Заглянув однажды в его ящик, я увидел груду костей и перьев — голуби зря соблазнялись разложенными бабушкой на балконе корочками. Но триумфом кота стала поездка на дачу, к морю.

В первый день я вышел подышать воздухом, прогулять кота и проверить, надежно ли спрятана купленные у таксиста водка и сигареты «Monte Carlo»: вечером должен был приехать сосед по даче, семнадцатилетний Рустам, уже третий год соблазнявший окрестных дев зачитыванием отрывков из Крафта-Эбинга. В раздумьях над психиатрическими ухаживаниями осетинского красавца я неожиданно увидел, как в высокой траве совершает странные вертикальные прыжки кот. Когда я подошел поближе, все было кончено: клыки многократного призера выставок с хрустом перекусили беличий хребет. По выражению тлеющих оражевым глаз я понял, что белку лучше не отнимать, иначе я составлю ей компанию, и мы весело будем играть в салочки в иных эонах.

С годами он становился все более угрюмым. «Какое у твоего кота злое лицо» — сказала как-то та самая соседка, раздувшаяся к тому времени от раковой водянки. По странной иронии судьбы, на восемнадцатом году жизни так же раздует ее обидчика, потерявшего слух, красоту белоснежного каскада волос, но не потерявшего того же темными углями горящего взгляда под лысыми веками.

. через пять минут мне надо ехать в аэропорт. Я вышел на балкон, чтобы взять себя в руки — я панически, до холодного студня в животе, боюсь летать. Заходя обратно, захлопываю за собой дверь, оставляя так и не выветрившийся запах биться в стекло, отрывая от себя молекулы, медленно слабея с каждым порывом ветра. Я еду мимо «Якитории», гей-клуба, гипермаркета. Только когда самолет остановится под аплодисменты на московской посадочной полосе, я замечу, что катаю между пальцами невесть откуда взявшийся комок белой шерсти.

***

В моем доме всегда бардак. Посуда моется тогда, когда закончится чистая, впрочем, тут я вру: моется одна тарелка, и одна вилка. Остальное продолжает киснуть в раковине, и, наконец-то подойдя к этой осклизлой фарфоровой куче, я боюсь встретить там новую форму жизни. Грязные носки живут собственной жизнью, их легко можно обнаружить в книжном шкафу — они просто смигрировали туда с целью осуществить спаривание. Да, они размножаются.

Посреди кучи мусора, которая формально называется домом, нахожусь я. Отглаженный, уложенный. Бытовое безобразие не смущает меня ни на секунду. Нет, мне не нравится грязь, но что-то не дает мне создавать уют, поддерживать порядок, гладить занавески — и что там еще?

Говорят, педерасты народ аккуратный, более аккуратный, чем самая аккуратная домохозяйка — чашечки в тон, кухонный стол без крошек, грязные носки — а что такое грязные носки? О, ma petite fleur, мой миленький фикус, сейчас я тебя полью. И ведь польет.

Плохой из меня педераст. Неправильный. Плевать мне, какого цвета чашки, фикус у меня засохнет в корчах и будет выкинут без малейших сожалений, крошек на столе нет по одной простой причине — они все на моих шелковых простынях, я жру в кровати, мне там удобней. Я все делаю в кровати, ем, сплю, пишу. Под беспорядочной грудой простыней и одеял, кроме крошек, можно найти ноутбук, литературные новинки, пепельницу, запчасти от обогревателя и десяток зажигалок.

Это кажется странным — я вырос в доме, который содержался в образцовом порядке, но на самом деле ничего удивительного в моем упоенном свинстве нет. Я боюсь создавать уют, я боюсь привязываться к месту, я боюсь сожалений при потере. Образ родительского дома для меня давно потускнел, гораздо ярче я помню жуткую белую комнату, в которой я жил много лет назад.

Та комната была «с анамнезом». Под семиметровым потолком жильцы когда-то сделали «второй этаж», но пользоваться им так и не смогли, а потом и вовсе попросились в другое общежитие — их преследовало ощущение того, что на надстроенных полатях кто-то есть, и этот кто-то им вовсе не рад.

Въехавший вслед за ними аспирант из Африки умер в грозу от разрыва аорты, я же, впервые открыв дверь, увидел белые подпорки полатей, причудливо захлестнутые густой паутиной бинтов — самую последнюю жиличку санитарам пришлось вырезать из них. Две недели она изводила километры бинтов, чтобы в итоге закостенеть в кататоническом ужасе остро пахнущей безумием мухой.

Что-то ворочалось под потолком, спрыгивало на кровать, чтобы вторым прыжком выскользнуть в открытую фрамугу, убегая по своим потусторонним делам. Сон ушел окончательно, стек за окно, разжижившись до ровного гула белой ночи над набережной, пустынной, но никогда не умолкавшей.

Проблемы со сном были и раньше, заснуть получалось только рядом с Рамизом — в абсолютной темноте, тишине и с ощущением крепко запертой двери. «Тебе надо спать в гробу с защелкой изнутри» — шутил он, удивляясь моей любви к его темной квартире, единственным окном упиравшейся — в стену. До сих пор счастье имеет для меня форму дворницкой, запах зиры, цвет граната на изломе, ощущение присоленной кожи рядом. Я до сих пор вздрагиваю, увидев похожий типаж, почувствовав знакомый запах.