Immoralist. Кризис полудня - [20]

Дед, как и многие колена его предков, умер в пути: в общественном транспорте, от обширного инфаркта. Ему было сорок два года. Александра, за неделю до этого похоронившая мать, села в угол и просидела, не двигаясь, неделю. Моей матери было одиннадцать, и страшный стеклянный взгляд Александры она запомнила сильнее и ярче, чем смерть отца и бабушки.

Через неделю абсолютно седая Шурочка вышла на работу — она была главным экономистом одного из республиканских министерств. Она пыталась начать курить и пить

— не смогла. Пыталась принять ухаживания друга покойного мужа — не смогла. По ночам выла без слез. Пана обменяла квартиру и переехала в Кишинев, помогать сестре.

Мать с детства очень красива, так, как бывают красивы метисы. Ни на деда, ни бабку похожа не была. Первые поклонники появились еще в школе — самым известным из них был знаменитый телеведущий. Мать носила максимально короткие юбки и шпильки, сзади за ней шла одна из двух бабушек, и шипела:

— Мила, не нагибайся! НЕ НАГИБАЙСЯ!!!

В транспорте бабки садились отдельно, мол, мы не с ней, и зорко следили, чтоб никто не подошел знакомиться. На ночной свист под окнами появлялась опять-таки не рыжая красавица, а злорадно ухмыляющаяся бабка с кастрюлей холодной воды.

Потом мать уехала в Ленинград, учиться на физмате. Вернулась уже с мужем, молодым тощим носатым евреем.

В середине семидесятых родился я. Бабки нервно бегали вокруг кишиневского роддома № 10, и успокаивали отца. «Успокоили» настолько, что бедный папа в итоге напился.

Когда же мать наконец выписали, бабушки, распихав остальную родню локтями, вцепились вдвоем в сверток.

— Как ты ребенка держишь?!

— Отстань, старая дура!

— Нет, дай я первая посмотрю!

— Ну бате капул!

Угол конверта откинули, и на бабуль спокойно уставились длинные, уже начинающие зеленеть глаза. Глаза деда. Александра сдавленно ойкнула и разрыдалась в голос.

На следующий день она написала заявление, и вышла на пенсию ровно в пятьдесят пять лет - наши дни рожденья отстоят друг от друга всего на двое суток. От положенной персональной пенсии гордо отказалась, заявив, что ничего особенного для страны не сделала. Свою подругу Тосю, которая работала в министерстве буфетчицей, и которая себе «персоналку» с трудом выбила, она десятилетиями доставала вопросом «Кому же ты так ловко дала?».

Родители уехали обратно, и моим воспитанием занялись бабушки, кормилица и город Кишинев. Бабушки ссорились, мирились и баловали меня безмерно. Во время землетрясений дежурная бабушка брала в одну руку меня, в другую — деньги и документы, и шла во двор, куда высыпали соседи — больше из желания пообщаться, чем из страха. Я жрал фрукты, обдирал на балконе виноград, обвивавший весь дом и впитывал молдавский колорит. За колорит обычно получал по ушам — говорить по-молдавски мне не разрешали, потому что я говорил на этом языке больше, чем на русском.

Кишинев я вижу во сне до сих пор, и иногда во сне же говорю на забытом языке детства. Я скучаю по абрикосам, свисающим из-за забора, по хуторам, стоящим бок в бок с панельными многоэтажками, по курящим трубку цыганкам на обочине шоссе. По арбузам, которыми мы играли в футбол, по музыке, по равнодушной щедрости своей родины. По детству, которое было счастливым.

Я скучаю по бабушке Пане, которая всю свою долгую жизнь так и прожила одна. Она до глубокой старости сохранила фигуру, и в девяносто ей со спины можно было дать сорок. Она носила каблуки до тех пор, пока могла ходить. Красилась, пока могла держать карандаш в руках. Любимым развлечением старушки было выйти в магазин в сумерках на каблуках, в парике и черном дизайнерском пальто, и на оклик «Девушка, куда спешим?», медленно повернуть расплывшееся в довольной улыбке сморщенное черепашье личико.

Сегодня ей бы исполнилось сто десять. Она умерла, сумев взять в своем жизненном прыжке планку «100». Умерла, как и жила, одна. Меня рядом не было. Я сдавал сессию, и вылететь на похороны не мог. Мать с похорон привезла несколько банок варенья, на этикетках которого было старческим размашистым почерком написано: «ДЛЯ АЛИКА».

Я так и не смог к ним притронуться, и они растворились в бесконечных чаепитиях родителей.

Недописанный портрет красивого брюнета, успевшего немного побыть ее мужем, стоит в комнате у Александры. В одном ряду с фотографиями моего деда и меня. Если бы не очевидная древность одного из снимков, их можно было бы спутать.

— Наш самолет набрал высоту. Сейчас вам будет предложен холодный ланч. Просьба открыть откидные столики на спинках кресел.

Большинство родителей желают видеть своего ребенка укомплектованным набором Жизненно Необходимых Вещей. Если ребенок отказывается от чего-нибудь из этого набора, родители впадают в панику.

Когда мне было пятнадцать лет, мать с ужасом обнаружила, что у дитятки нет плавок. На пляж же я катался почти ежедневно. Мучимая подозрениями, она подошла ко мне и спросила, не занимаюсь ли я под видом поездок на пляж Наркоманией или Очень Черной Магией.

Наркоманией я занимался по пятницам вечером, когда на пляже делать нечего, а вот покурить плану — самое оно. Очень Черной Магией я интересовался, брал уроки у своей знакомой ведьмы, по совместительству — медсестры инфекционной больницы. Она процветала, получая деньги за весьма эффективные заклятья и снадобья, подсыпаемые жертве в еду. К примеру, для заговора на понос она использовала фотографию клиента, несколько волос, толченое крыло мадагаскарского нетопыря, пупок мертворожденного младенца (это были очень, очень дорогие ингредиенты) и... немного стула больного дизентерией. Манипуляции велено было проводить в полнолуние, прочитав заклятье, и после пройти очистительный ритуал (мытье рук и посуды хлоркой). Слава и деньги текли к Черной Ведьме Наташе рекой.