Ихтис - [60]

– Что случилось, Ксения Петровна? Почему шум?

– Посетители! – отозвалась регистраторша. – К вам…

Мужчина вынырнул из полумрака, блеснув стекляшками очков. Степан длинно выдохнул и шагнул навстречу:

– Федька? Привет. Помнишь меня?

– Черных? – брови над очками подпрыгнули, врач несмело заулыбался, близоруко щурясь и словно не веря, что перед ним действительно однокашник – раздавшийся в плечах, заросший, грязный как черт. – Ты, правда?

– Я. Дочери плохо стало. Посмотришь?

Лицо врача посерьезнело, из-под очков стрельнул острый профессиональный взгляд.

– За мной неси, – сказал Кузнецов и махнул регистраторше. – Пропусти, Петровна. Знакомый это мой, бывший коллега.

Оставляя на полу грязные следы, Степан прошел за приятелем, Ульяна покорно семенила следом.

В смотровой бил слепящий белый свет, резко пахло лекарствами, и под ложечкой Степана засосала тоска. Бывших врачей не бывает, годами выпестованная профессиональная привычка подняла ослабевшую голову, раздула ноздри, вдыхая привычные запахи. Вот бы халат на плечи, и если не скальпель, то стетоскоп в руку. Плевать на бессонные ночи, хроническую усталость, бесконечные жалобы и бумажную волокиту. Степан снова окунулся бы в это, дышал этим, жил…

Спрятав ладони в карманы куртки, Черных четко, не дрогнувшим голосом изложил симптомы. Кузнецов слушал, не перебивая, мыл руки над маленькой раковиной, тщательно вытирался вафельным полотенцем.

– Клади туда, – врач указал на застеленный клеенкой топчан. – Думаешь, инфекция?

– Думаю, – признался Степан. – Если нужно, на стационар положим. Ульянка останется.

– Посмотрим, – ответил Кузнецов и подошел к топчану. – Ты бы в коридоре подождал.

– Зачем? Я тоже могу…

– Можешь. Только раз привез дочь, то мешать не надо. Да и грязи сколько наволок, а тут все-таки больница. Подожди, хорошо?

Степан сглотнул колючий комок, сжался пружиной, но тут же сдался.

– Хорошо, – ответил и вышел в коридор.

На мягкой скамейке нахохлилась Ульяна.

– Что там, Степа?

– Посмотрит, сказал.

Оба затихли, прислушиваясь к звукам за дверью. Там тренькал металл о металл, шуршало одеяло, потом воцарялась тишина, и сколько Степан ни напрягал слух, слышал только прерывистое дыхание жены. Она опасливо придвинулась, прижалась горячим боком и замерла, боясь, что сейчас ее прогонят. Степан вздохнул и обнял ее, поцеловал в макушку.

– Все будет хорошо, – шепнул он в порозовевшее ушко. – Федька отличный педиатр, мы с ним вот с такого возраста, – он повел ладонью на уровне пояса, – только потом по разным факультетам разбежались, он в педиатрию, я в хирургию. Потом снова в одной больнице встретились. Ну что ты? Ну-ну, – Степан погладил всхлипывающую жену, прижал к себе, баюкая, как до этого Акулину. – Не плачь, не плачь, рыбка. Чего разнюнилась?

– Страшно мне, Степа, – прошептала Ульяна, цепляясь за его вымокшую рубаху. – За доченьку страшно. За себя тоже, и за тебя, мой хороший.

– За меня-то почему? – весело спросил Степан, а тоска снова закрутилась в животе, стянула кишки в узел и выпустила яд, отчего во рту появился привкус желчи.

– Погибнешь ты в деревне этой, – ответила Ульяна. – И мы вместе с тобой.

Она подняла мокрое лицо, круглое и бледное, как луна. Лунами блеснули глаза, луною вспыхнула лампа под потолком, по плитке скользнули лунные тени.

– Давай останемся, а? Положим Акулину в стационар, я лягу с ней вместе, а ты останешься тут, – Ульяна стиснула его плечи, заглянула в глаза. – Снимешь комнатку, будешь помогать тут, при больнице. Может, сторожем тебя возьмут, может, дворником. А потом и сам подлечишься, переучишься, восстановишь лицензию. Жить будем как люди, Степа! Давай?

Черных тяжело дышал. Тоска глодала кости, выворачивала наизнанку суставы, зубы ныли все как один, а в голове скакали шальные мысли: может, и правда? Может, остаться? Отпустила его деревня один раз, отпустит и второй. Пусть старец сгниет в церкви, его звонкое Слово умрет с ветром, растает, как весенний туман. Что до этого Степану?

– В деревне Акульке легко было, – неуверенно проговорил он. – Спокойно рядом с Захаркой…

– Нету теперь Захарки, – быстро ответила Ульяна и прижалась ближе. – Убили его, помнишь?

– Найдут убийц, – сказал Степан, рассеянно поглаживая жену по круглому и теплому плечу. – Эти деревенщины на меня показывают, знаю.

– И что с того? – спросила Ульяна и вся затрепетала. – Пусть лаются, кобели, если хотят. А я так скажу: туда Захарке и дорога! Сам развратник, убийца, а все святошей прикидывался, – ее глаза полыхнули ведьмовским пламенем. Степан вздрогнул и попытался отстраниться, но Ульяна держала крепко, тянула жаркие губы к его лицу. – Забудь, Степушка! Нету душегубца, радость-то какая! Полной грудью вздохнем, жить будем!

Степана лихорадило. Глаза Ульяны прыгали, волосы выбились из простой прически. Она была, как в далекой юности – волнующая, дикая, целующая до томительной слабости, до головокружения. Степан водил по ее телу ладонями, отвечал на поцелуй, задыхаясь от накатившей нежности.

– Останемся, – шептал он в жадно подставленный рот. – Черт с ними, Ульян. Вернуться хочу, все заново начать… а тебя… люблю…

Дверь грохнула. Подскочив со скамьи, Черных оттолкнул жену, и она со стоном откинулась на стену, прикрыв глаза и прижимая ладони к тяжко вздымающейся груди.