Игра в классики. Русская проза XIX–XX веков - [169]
Окно выходило во двор. Луны не было видно… нет, впрочем, вон там сияние из-за темной трубы. Во дворе были сложены дрова, покрытые светящимся ковром снега. В одном окне горел зеленый колпак лампы, кто-то работал у стола; как бисер, блестели счеты. С краю крыши вдруг упали, совершенно беззвучно, несколько снежных комьев. И опять – оцепенение.
Он почувствовал ту щекочущую пустоту, которая всегда у него сопровождала желание писать. В этой пустоте что-то принимало образ, росло (533).
Но свой драгоценный дар и свое писательское вдохновение он тратит на тему, только что подсказанную ему тертым критиком, – «современное Рождество». Не зря сосед заходит к нему и просит у него перышко, желательно «тупенькое» – наверное, в знак того, что от него теперь требуется и писание «тупенькое»… И весь свой талант прозаик направляет на идиотский заказ: «Рождество, новое, особое. Этот старый снег и новый конфликт…» (534).
Елки и цитрусы. Новодворцеву сопротивляется его собственный дар, писателя спонтанно захватывают живые и подлинные ассоциации: «Он скользнул обратно к образу елки – и вдруг, ни с того ни с сего вспомнил гостиную в одном купеческом доме, большую книгу статей и стихов с золотым обрезом (в пользу голодающих), как-то связанную с этим домом» (535). На наш взгляд, тут имеется ссылка на реальный эпизод из биографии Алексея Толстого. Неизвестно о его публикациях в сборниках, которые выпускали в помощь голодающим. Однако в одном филантропическом, действительно очень престижном и роскошном издании он участвовал. Это был сборник «Щит» (1915), выпущенный типографией богача, сына купца первой гильдии А. И. Мамонтова (не связанного с Саввой Мамонтовым), под редакцией Леонида Андреева, И. И. Толстого (известного археолога) и Федора Сологуба в пользу еврейских беженцев. Сборник оказался невероятно популярен и два раза подряд переиздавался. Толстой опубликовал там рассказ «Анна Зисерман».
Тема елки в «Рождественском рассказе» отсылает к самой известной и удачной вещи Толстого. Новодворцев вспоминает:
и елку в гостиной, и женщину, которую он тогда любил, и то, как все огни елки хрустальным дрожанием отражались в ее широко раскрытых глазах, когда она с высокой ветки срывала мандарин. Это было лет двадцать, а то и больше назад, – но как мелочи запоминаются (Там же).
За этим текстом, прежде всего, угадывается описание елки в «Детстве Никиты», откуда, по всей вероятности, взята у Набокова сама связка «елка – мандарины»:
В окне на морозных узорах затеплился голубоватый свет. Лиля проговорила тоненьким голосом:
– Звезда взошла.
И в это время раскрылись двери в кабинет. Дети соскочили с дивана. В гостиной от пола до потолка сияла елка множеством, множеством свечей. Она стояла, как огненное дерево, переливаясь золотом, искрами, длинными лучами. Свет от нее шел густой, теплый, пахнущий хвоей, воском, мандаринами, медовыми пряниками.
Дети стояли неподвижно, потрясенные[405].
В 1920 году, когда печатались первые главы «Детства Никиты», елка показана была как потрясающее религиозное переживание. Она вся – свет, она и есть земное воплощение Рождественской звезды. Она действует на все чувства, в том числе и на обоняние – свет ее пахнет хвоей, воском и, что важно здесь, мандаринами.
Из «Детства Никиты» же переходит к Набокову и мотив отражения огней елки в глазах любимой; ср. у Толстого: «Она дала ему руку, в синих газах ее, в каждом глазу горело по елочке»[406]. В более ранней русской литературе этой детали мы не обнаружили.
Кроме того, существует прелестный рассказ Алексея Толстого «Искры», написанный в 1915 году (возможно, Набоков вспомнил о нем, читая про «искры» от Никитиной елки). Он основан на романтической истории, связавшей в конце 1914 года Толстого с Натальей Крандиевской – по первому браку Натальей Волькенштейн. (Переиздавая его в Берлине в 1922 году, автор назвал этот рассказ иначе – «Любовь».) Здесь уже есть и прекрасная возлюбленная, и ее чудесная сестра: это та завязь, из которой развился роман «Сестры». Рассказ кончается смертью героев, причем роль навязчивой детали играют здесь апельсины:
Он побежал в буфет и купил апельсинов, хотел еще взять конфет, но испугался, что пропустит Машу, и вновь стал у выхода. От апельсинов и еще от чего-то совсем неясного ему было тревожно и печально и смертно жаль Машу, точно она была беззащитна, покорна всему, чего не избежать.
Погибшие герои изображены так:
Егор Иванович раскрыл рот, рванулся, но крик его заглушили пять подряд резких выстрелов. Не разнимая рук, Егор и Маша опустились на асфальт. У ног их рассыпались апельсины из коричневого мешка[407].
Этот подтекст подкрепляет связку «елка – цитрусы – любовь» в указанном фрагменте у Набокова.
Но все это для Новодворцева осталось в прошлом. Ныне перед нами ремесленник: «С досадой отвернулся он от этого воспоминания» – оно не поможет в его сочинении на заданную тему, тему «социальную», которая тогда означала натравливание на имущих: в романах о революции богатых обличали задним числом; а применительно к современности живописали контрасты «гниющего Запада». Елка, отмененная в Советской России, должна теперь вызывать отрицательные чувства, думает Новодворцев. Кто теперь наряжает елку? В России это «бывшие люди, запуганные, злобные, обреченные (он их представил себе так ясно…)». Они «украшают бумажками тайно срубленную в лесу елку» – и для рассказа не годятся. Как всегда, сюжет он должен «обострить», – и потому действие переносит в эмиграцию.
Настоящее исследование Е. Толстой «Ключи счастья» посвящено малоизвестному раннему периоду творческой биографии Алексея Николаевича Толстого, оказавшему глубокое влияние на все его последующее творчество. Это годы, проведенные в Париже и Петербурге, в общении с Гумилевым, Волошиным, Кузминым, это участие в театральных экспериментах Мейерхольда, в журнале «Аполлон», в работе артистического кабаре «Бродячая собака». В книге также рассматриваются сюжеты и ситуации, связанные с женой Толстого в 1907–1914 годах — художницей-авангардисткой Софьей Дымшиц.
Книга Михаэля фон Альбрехта появилась из академических лекций и курсов для преподавателей. Тексты, которым она посвящена, относятся к четырем столетиям — от превращения Рима в мировую державу в борьбе с Карфагеном до позднего расцвета под властью Антонинов. Пространственные рамки не менее широки — не столько даже столица, сколько Италия, Галлия, Испания, Африка. Многообразны и жанры: от дидактики через ораторскую прозу и историографию, через записки, философский диалог — к художественному письму и роману.
«Наука, несмотря на свою молодость, уже изменила наш мир: она спасла более миллиарда человек от голода и смертельных болезней, освободила миллионы от оков неведения и предрассудков и способствовала демократической революции, которая принесла политические свободы трети человечества. И это только начало. Научный подход к пониманию природы и нашего места в ней — этот обманчиво простой процесс системной проверки своих гипотез экспериментами — открыл нам бесконечные горизонты для исследований. Нет предела знаниям и могуществу, которого мы, к счастью или несчастью, можем достичь. И все же мало кто понимает науку, а многие боятся ее невероятной силы.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.