Игра в классики. Русская проза XIX–XX веков - [170]

Генерал с ножницами. Однако получается у него форменная чепуха:

Эмигранты плачут вокруг елки, напялили мундиры, пахнущие нафталином, смотрят на елку и плачут. Где-нибудь в Париже. Старый генерал вспоминает, как бил по зубам, и вырезает ангела из золотого картона… Он подумал о генерале, которого действительно знал, который действительно был теперь заграницей, – и никак не мог представить его себе плачущим, коленопреклоненным перед елкой… (535)

Алексей Толстой, в кавказском фронтовом очерке 1915 года с восхищением изобразивший генерала В. П. Ляхова (1869–1920), и в самом деле не мог бы представить его себе плачущим под елкой. Невозможно было вообразить его и бьющим солдат по зубам. В этом очерке Толстой как раз и описывал корректность, уважительность Ляхова к подчиненным и его любовную заботу о солдатах. О контактах автора с другими генералами нам ничего не известно. Вряд ли он встречался с А. И. Деникиным в Одессе в 1918–1919 годах, да и в Париже у него тоже не было шанса познакомиться с ним – Деникин приехал туда только в 1926 году, Толстой же еще в 1923-м переселился в Берлин. Генерала Корнилова он, правда, видел в Москве в августе 1918-го, но знаком с ним не был, с генералом Врангелем тоже не пересекался. Впрочем, отсутствие знакомства не помешало ему изобразить и Корнилова, и Деникина в «1918 годе». Каких-то стареньких генералов он мог встречать в Париже, но и те заведомо не подходили под убогие клише, которым следует Новодворцев.

Похоже, однако, что в этом случае нам и не нужно соотноситься с реальностью. Мотив генерала, вырезающего из бумаги, взят Набоковым у самого Алексея Толстого – это его комедия «Нечистая сила» (1915), где действует штатский генерал, то есть статский советник Мардыкин, которого все называют генералом и обращаются «Ваше превосходительство». Он очень стар и ведет себя тоже по старинке – увидев муху в кофе, выплескивает его в лицо провинившемуся слуге. (Ср. у Набокова воображаемого старого генерала, который ностальгически вспоминает о мордобое.) Несмотря на свой преклонный возраст, Мардыкин заведует департаментом министерства торговли и промышленности. У него странная привычка: погрешив против честности, он всякий раз вырезывает из бумаги чертей. Старик замешан в аферах шпионов и мошенников, и количество этих бумажных бесов множится. (У набоковского Новодворцева воображаемый генерал вместо чертика из бумаги вырезает ангела из картона.)

Завистник и графоман. «Рождественский рассказ» подхватывает линию ревности автора к молодым коллегам, характерную потом для Бубнова. Но если Бубнов ревнует к талантам, Новодворцев везде видит плагиат – из его собственных текстов. «И уже не в первый раз ему брезжил в их неопытных повестях отсвет – до сих пор критикой не отмеченный – его собственного двадцатипятилетнего творчества» (531). Все настойчивее автор «Рождественского рассказа» педалирует тему утраченного дара. Перед нами настоящий графоман: «Он выбрал перо, придвинул лист бумаги, подложил еще несколько листов, чтобы было пухлее писать» (533).

Раньше никто не обвинял Толстого в многописании – но «Восемнадцатый год» получился растянутым, скучным, перегруженным непереваренным документальным материалом. Отсюда, вероятно, и этот аспект образа у Набокова.

Оказывается между тем, что его Новодворцев способен чуть ли не искренне проникнуться спущенным ему «социальным заказом». То, что было эмпатией у подлинного писателя, теперь обернулось гибкостью приспособленца. Автора даже посещает вдохновение: «С чувством беспредельного упоения, сладкого ожидания, Новодворцев снова присел к столу» (534). Не замечая, что ему изменяют и вкус, и такт, и чувство реальности, он вдохновенно порождает нечто невообразимо лживое:

И что-то новое, неожиданное стало грезиться ему. Европейский город, сытые люди в шубах. Озаренная витрина. За стеклом огромная елка, обложенная по низу окороками; и на ветках дорогие фрукты. Символ довольствия. А перед витриной, на ледяном тротуаре…

И, с торжественным волнением, чувствуя, что он нашел нужное, единственное, – что напишет нечто изумительное, изобразит, как никто, столкновение двух классов, двух миров, он принялся писать. Он писал о дородной елке в бесстыдно освещенной витрине и о голодном рабочем, жертве локаута, который на елку смотрел суровым и тяжелым взглядом.

«Наглая елка», писал Новодворцев, «переливалась всеми огнями радуги».

Картина, им придуманная, неправдоподобна до гротеска: это «буржуазная» съедобная елка, не только обложенная окороками, но и сама дородная, а перед ней хрестоматийный рабочий, голодный и злобный, очевидно желающий все это – и окорока, и саму елку, и «дорогие фрукты» (в которые преобразились Никитины мандарины) – сожрать. В таком финале чувствуется некоторая завистливая обида – то ли на елку, то ли на ее утрату. Как она смеет «там» радовать людей – когда «здесь» ее запретили! Не поэтому ли она названа наглой, а освещенная витрина – бесстыдной? «Наглая елка», писал Новодворцев, «переливалась всеми огнями радуги», – в точности как елка Никиты «стояла <…> переливаясь золотом, искрами, длинными лучами». Подлинные чувства Новодворцева как бы вылезают из-под официально предписанных. Его изуродованная (им самим) душа мстит.