Игра в классики. Русская проза XIX–XX веков - [168]

Во внутреннем монологе Новодворцева звучат два крупных писательских имени, как бы составляющих его естественный контекст: «А все же бывало и приятное. Такой перечень, например: Горький, Новодворцев, Чириков…» (534). Но ведь и Горький с Чириковым ровно так же осудили большевистский переворот. Горьковское противодействие террору в свое время так раздражало Ленина, что по его настоятельному совету писатель в 1921 году выехал на Запад – якобы лечиться, а де-факто в эмиграцию; в 1928 году, когда появился рассказ Набокова, Горький давно уже жил в Италии.

Что же касается Е. Н. Чирикова (1864–1932), то он возглавлял эмигрантскую писательскую колонию в Праге. Это видный писатель-«знаньевец», с аурой борца против самодержавия: впервые он был арестован и выслан еще вместе с Лениным, арестовывался и в 1902-м, снова был ссыльным и поднадзорным, а затем прославился пьесами «Евреи» (1904) и «Мужики» (1905) – остро критическими по отношению к царскому режиму. Большевиков Чириков также осуждал и покинул советскую территорию, как и Горький – вняв угрозе Ленина. Вначале он работал в ростовском ОСВАГе, а затем жил в эмиграции в Праге, где опубликовал прославленный роман «Зверь из бездны» (1923), отвергающий и большевизм, и белых и обвиняющий все стороны конфликта в потере человеческого облика. Словом, и эти наиболее известные в прошлом литераторы – борцы с самодержавием в силу самих своих свободолюбивых взглядов после революции выступали против новой тирании – советской власти и все оказались в эмиграции, в отличие от набоковского Новодворцева.

На Толстого указывает сама литературная иерархия, цитированная в рассказе Набокова. Толстой всегда был в первой тройке.

Тусклая слава. Выясняется также, что история литературного дебюта Новодворцева, в том виде, в каком он преподносит ее в последней (видимо, недавней советской) автобиографии, прибавленной к собранию его сочинений (видимо, тоже недавно вышедшему), – это фальшивка: «В автобиографии, приложенной к полному собранию сочинений (шесть томов, с портретом), он описал, с каким трудом он, сын простых родителей, пробился в люди. На самом деле юность у него была счастливая. Хорошая такая бодрость, вера, успехи» (534).

Такой автобиографии у Толстого нет. Однако, вернувшись в Советскую Россию, Толстой перелицевал роман «Хождение по мукам» из антисоветского в просоветский и выпустил второй том – «Восемнадцатый год» (1927–1928), где запечатлел поражение белой армии под Екатеринодаром, смерть генерала Корнилова, моральный упадок «добровольцев». Зачем-то сюда приплетена вдобавок авантюрная интрига с бриллиантами, наверно, потому, что без нее было бы слишком скучно читать о постепенных прозрениях героев-интеллигентов насчет собственной неправоты и обреченности. Эта вторая часть трилогии, где Толстой задним числом фальсифицировал мысли и чувства героев-интеллигентов, обеспечила автору, на которого до того все еще опасливо косились в СССР, стабильно высокое место в советской писательской иерархии.

Тем не менее даже тот минимум объективности по отношению к белым, который Толстой сумел сохранить, ему пришлось отстаивать в борьбе с литературными чиновниками, – и в конце концов ему было позволено то, что не разрешалось остальным: некоторая доля сочувствия и личная нота, возмутившие «пролетарских» писателей и критиков. А эмиграция поражалась тому, как автор ухитрился преобразиться с такой стремительностью, поливая грязью бывших друзей.

Никаких художественных достоинств в «Восемнадцатом годе» никто не заметил, а проницательный Шкловский обронил фразу о том, что настоящий второй том революционного романа Толстого – это «Ибикус».

Кажется, именно эту фазу запечатлели сарказмы Набокова: «Шесть томов. Его имя известно. Но тусклая слава, тусклая…» (535). На глазах у читателей, которые прекрасно помнили первые варианты «Хождения по мукам» – журнальный и берлинский книжный, писатель собственноручно оглуплял своих героев; эсеров и анархистов он делал сумасшедшими или уголовниками, вставляя в текст благонамеренные банальности, обязательные для советской продукции (и столь блестяще описанные Набоковым в очерке 1930 года «Торжество добродетели»). К этому комплекту относятся, например, фигуры сознательных рабочих-большевиков. Ср. в начале «Рождественского рассказа» «образ молчаливого, бескорыстно преданного своему делу рабочего, который не образованьем, а какой-то нутряной, спокойной мощью одерживает психологическую победу над злобным интеллигентом» (531).

Таков персонаж молодого писателя Антона Голого, однако Новодворцеву он кажется заимствованным из его собственной недавней повести «Грань»: «В рассказе Голого неловко повторялась его же тема, тема его повести „Грань“, написанной с волнением и надеждой, напечатанной в прошлом году и ничего не прибавившей к его прочной, но тусклой славе…» (Там же).

Наблюдать за тем, что писатель выделывает со своим несомненным талантом, было смешно и жутко. Именно эти свои наблюдения и запечатлел Набоков в «Рождественском рассказе». Рассказ на самом деле описывает отказ писателя от самого себя. Его Новодворцев был мастером настоящим, что чувствуется даже по тому, как тот видит: